Александр Грин - Том 2. Рассказы 1913-1916
— Очень прошу вас сообщить.
— Да я не знаю ее адреса, — натянуто произнесла женщина. — Не знаю, не знаю.
Снова, как на крыльце внизу, Рылеев испытал противное ощущение нудной оторванности.
После такого ответа, разумеется, следовало извиниться еще раз и уйти, но он стоял и ждал, сам не зная чего, бегая глазами по углам комнаты. Она пестрела дешевыми обоями, было в ней много аккуратно разложенных книг, по стенам — открыток, и веяло скучной трудовой жизнью.
— А может быть, знаете? — подумав, спросил Рылеев.
Логика положения была за то, что эта женщина знает, но не желает сказать.
— Нет, повторяю вам.
— Нет, знаете, — твердо сказал Рылеев. Павлинова, слегка покраснев, нетерпеливо пошевелила рукой, глаза ее взглянули на Рылеева без смущения, раздумчиво, и по этому взгляду, а в особенности по тому, что сам хотел этого, Рылеев сразу, инстинктом угадал, что Павлинова не только знает, где Лиза, а знает, кто такой Рылеев, его положение и не сочувствует Лизе; но ему было уже все равно, что подумают о нем.
Шагнув вперед, он сказал:
— Вы знаете. Скажите, пожалуйста.
— Какое вы имеете право?.. — спокойно начала Павлинова, но, заметив, что Рылеев бледен и не в себе, вздохнула, опустила голову и прибавила: — Я знаю, правда, но вам не скажу.
— Почему? — раздражаясь, спросил Рылеев. — Какой же смысл?
— Лиза просила не говорить вам.
— Я все-таки прошу вас.
— Нет, извините.
Оба были взволнованы и то прямо, твердо смотрели друг другу в глаза, то отводили их. Прошло несколько секунд тяжелого молчания.
— Ну, так вот же, — глухо сказал Рылеев, — ради вашей матери…
Дальше он не мог ничего сказать. Горе, злоба и слезы давили его. Женщина еще раз внимательно остановила свои серые равнодушные глаза на Рылееве, губы ее дрогнули не то усмешкой, не то гримасой.
— Ну, — сказала она лениво и запинаясь, — я вам скажу. Знаете село Крестцы? Вот там. Там живет мужик Аверьянов, запишите: у кузницы, — у него и живет она на квартире.
Рылеев глубоко вздохнул. Ему не пришло даже в голову спросить, где это село и сколько до него верст. Сказанное Павлиновой без записи отпечаталось в его мозгу. По голосу Павлиновой было видно, что выдать секрет ей неприятно, но любопытно, как всякому, имеющему возможность повернуть хотя бы на вершок колесо чужой жизни.
— Спасибо, спасибо вам! — горячо сказал Рылеев и, взяв руку Павлиновой, пожал ее. — Пожалуйста, извините меня.
Узнав, что было ему нужно, он чувствовал теперь стыд за то, что выдал себя; но со стороны этого не было заметно, а казалось, что человек настойчив и странен. Поклонившись еще раз, Рылеев вышел на улицу, вспомнил, что в конце разговора Павлинова принужденно улыбнулась, и ужаснулся тому, что не в состоянии подойти к Лизе сам, что тут мешаются и будут мешаться чужие люди.
Что же значит все это? — растерянно спрашивал себя Рылеев, выходя к рынку. — Почему село, Павлинова и что от меня скрывают? — Глубокий тормоз неожиданностей топил все его планы и ожидания. Построив несколько бессмысленных, невероятных догадок, Рылеев усмехнулся, захотел есть и, поравнявшись с галдящей у дверей трактира кучкой мастеровых, вошел в заведение.
Едкая вонь щипала глаза; пахло кухонным чадом; у стойки мужики ковыряли пальцами в соусниках. Постояв, Рылеев из чувства брезгливости хотел уйти, но, подумав, сел к столику. Глубокая рассеянность овладела им. Сев, он тотчас же перестал и брезговать и удивляться себе, зашедшему в простонародный трактир.
— Что изволите заказать? — отвыкшим от подобострастия голосом, но тонно спросил половой.
— Суп, щей там… жаркое. И водки, — поспешно прибавил Рылеев, — немного.
— Графинчик возьмете?
— Ну, графинчик.
Он принялся есть, жадно, торопливо, глотая куски, а перед едой выпил три рюмки. Ударило в голову, стало немного терпимее. Когда заиграл оркестрион, Рылеев стал напряженно думать о будущем, почувствовал, как любима, враждебна, мила и далека теперь ему Лиза, и испытал ощущение, похожее на то, что чувствует нетрусливый путник, подъезжая на бойких лошадях к темнеющему ухабу. Хотя Рылеев и понимал, что это не что иное, как возбуждающее действие хмеля, все-таки ему было приятно чувствовать себя готовым на все. Он не замечал, что он действительно не совсем тот Рылеев, который аккуратно придумывал жизнь, сидя в библиотеке, но разница была еще так ничтожна, как между обрезанным и разорванным по сгибу листом бумаги. Неизвестность сосала его, хотя многое верно понималось им инстинктивно, но понимание это не переводилось ни на слова, ни на представления — род болезненного предчувствия; так иногда приведенный с завязанными глазами человек знает, есть кто или нет возле него.
Задумавшийся Рылеев очнулся, посмотрел вокруг; посетители не обращали уже на него внимания, машина гремела.
— Что это играют? — спросил Рылеев.
— Польку-мазурку, — сказал половой, отыскал глазами на столе рылеевский рубль, брякнул сдачей и отошел.
Рылеев вышел.
VУ печи, покрывшись, несмотря на духоту, тулупом, храпел на лавке ямщик; чернявая баба мыла квашню, а с улицы неслись плаксивые голоса мальчишек, играющих в бабки. Рылеев хлопнул дверью; баба сказала:
— Откеда едете?
— Лошадей надо, — сказал Рылеев. — Есть лошади?
Баба, перестав спрашивать, высунулась в окно, крича:
— Гаврюшка-а! Беги, злыдень, к хозяину, проезжающие, слышь; беги скоренько!
— Ти-тя-ас! — пискнуло в переулке.
Рылеев сел у стола, осматриваясь. Сбоку висел в рамке портрет лихого кавалериста с вывороченным набок деревянным лицом; конь поднялся на задние ноги, распустив хвост, а всадник стрелял из пистолета в воздух. В перспективе виднелся конный памятник Николаю I. Внизу вязью была выведена подпись:
«Конь Геркулес. Лейб-гвардии Кирасирского полка рядовой Иван Мухачев».
На подоконнике, в цветочном горшке, под засиженной мухами занавеской, рос лук, а у печи вместе с азямами и шапками болтался чересседельник. Мужик, спавший на лавке, высунул из-под тулупа всклокоченную голову, посмотрел на Рылеева, отвернулся, полежал несколько секунд в прежней позе, потом вдруг вскочил, почесываясь, и, не смотря на проезжающего, стал крутить цигарку. Он был бос, крепок, а лицом очень похож на всадника с пистолетом.
Кто-то прошел под окном; баба сказала:
— Хозяин идет.
Толстогубый, с серебряной на животе цепочкой, мужик в цветной татарской жилетке, надетой поверх ситцевой навыпуск рубахи, вошел в кухню, сказал в пространство: «Здрасте», — и уставился на Рылеева.
— Хозяин вы? — сказал Рылеев. — Дайте мне лошадей.
— Можно, — не сразу ответил мужик. — Да вы куда?
— В Крестцы.
— Парочку вам или одну?
— Пару лучше.
— Сею секундою. Иван, громоздись, поедешь с им, — сказал хозяин. — Обедал ты, я чай?
— Обедал. А очередь чья? — Иван взял валявшийся у лавки сапог за ушко и, подержав, сердито бросил на пол: — Кикину, чать, ехать.
— Да пьян ведь, — сказал хозяин. — Не лопнешь.
Ямщик сплюнул, оделся и вышел. Хозяин спросил Рылеева:
— Откуда будете?
— Скажите, чтоб скорее запрягали, — отозвался Рылеев.
— Нездешний, чай?
Рылеев промолчал. Мужик сердито посмотрел на него, ушел, хлопнув дверью, и скоро со двора донеслось фырканье выведенных лошадей. Рылеев посмотрел в окно. Иван возился с упряжкой, а хозяин стоял рядом, говоря:
— Занозистый, стрекулист какой, вези с прохладцой. Не дави брюхо кобыле, Ваня. Наказываю беспременно тебе, чтобы таратайку нашу Гужов пригнал, пускай свою купит.
— Ладно, — сказал Иван. — Володя, тпру, не куксись.
Володя был пристяжной, в темных подпалинах, мерин. Обладив запряжку, ямщик набросал в таратайку сена и вместе с хозяином вошел в кухню.
— Садитесь, господин, выходите, — сказал ямщик.
— Прогоны дозвольте получить, — враждебно заявил хозяин. — Два с четвертью.
Рылеев заплатил и вышел. Расположившись возможно удобнее, он подумал, что ехать будет покойно, и от этого по контрасту еще больнее повернулась в душе его мысль о Лизе. Иван, в желтом, верблюжьей шерсти азяме, похожем на больничный халат, влез на козлы, сказал: «Эй, вы!» Лошади, семеня, тронулись. Рылеев оглянулся и увидел в окне смотрящую, не мигая, вслед бабу; перед воротами толклись мальчишки.
— Конь Володя, — не то саркастически, не то по привычке сказал один из них.
Иван вынул кнут, лошади, взяв дружно, наперебой рвались вперед, колокольчик, позванивая, разошелся и заголосил. «Поехали», — подумал Рылеев, откинулся к плетеному задку таратайки, вынул папиросу и, морщась от глубоких затяжек, с жадностью стал курить.
Дорога шла слободой, потом, за последними заборами, открылся слева кирпичный завод, справа — выгон; по выщипанной зеленой траве бродили коровы, пастух лежал врастяжку, выправив ноги циркулем, рожок блестел возле него. День уступал вечеру, низкий свет солнца, растягивая густые тени, блестел в далекой реке желтым сплывом, за ясной линией берега медленно двигалась черная линия мачты, нежаркий воздух сырел. Скоро выехали на тракт, мелькнул верстовой столб, дуплистые березы потянулись с двух сторон, низкий гул телеграфной проволоки монотонно звучал над головой Рылеева, и скоро все звуковое в езде — стук колес, колокольчик, пенье проволоки, — установившись на однообразном меланхолическом ритме, дало вполне почувствовать Рылееву, как далек он от привычной для себя обстановки.