Григорий Свирский - На лобном месте
И все ж не выдерживает норовистый Некрасов чужеродного давления. Добавляет тут же: "...Комиссара убило. Максимов будто в окружение попал. Жаль парня, с головой был. Инженер все-таки..."
Вот так раз! Убило комиссара, а жалко не его, представителя партийного руководства, а Максимова, который с головой был...
Уж лучше бы не вынуждали Виктора Некрасова к вставкам.
Но участие комиссара в боях -- требование не дискуссионное. Либо есть комиссар, либо рукопись никогда не станет книгой. И вот снова обязательная "галочка". Только комиссар, видимо, уже другой: "Я один как перст остался. Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит".
К тем же "галочкам" прибегает и Эммануил Казакевич. Комиссар, в сюжете лишний, как и у Некрасова, встречает солдата с арбузами.
Ты куда?
-- Раненым.
А, раненым, это правильно, -- изрекает комиссар.
Итак, с ролью партии все в порядке. У Некрасова -- недоглядели малость -- в могиле или в санбате. У Казакевича зато партийным глазом одобрен арбуз.
Но Виктору Некрасову этого мало. Не терпится Виктору Некрасову сказать несколько слов по адресу "наблюдателей"...
Вот эта поразительная сцена:
"В подвале тесно, негде повернуться. Двое представителей политотдела (они указываются прежде всего. -- Г.С.). Один из штадива. Начальник связи полка. Это все наблюдатели. Я понимаю необходимость их присутствия, но они меня раздражают".
В конце концов Керженцев требует, чтобы все, кто не будут принимать участие в атаке, покинули землянку.
"Глаза у капитана (наблюдателя -- Г.С.) становятся круглыми. Он откладывает газету.
Почему?
-- Потому...
Я прошу вас не забывать, что вы разговариваете со старшим.
-- Я ничего не забываю, я прошу вас уйти отсюда. Вот и все.
-- Я вам мешаю?
-- Да. Мешаете.
-- Чем же?
Своим присутствием. Табаком. Видите, что здесь творится? Дохнуть нечем. -- Я чувствую, что начинаю говорить глупости..."
Капитан не уходит, но автор уж закусил удила:
" -- Значит, вы собираетесь все время при мне находиться?
-- Да. Намерен.
-- И сопку со мной атаковать будете?
Несколько секунд он пристально, не мигая, смотрит на меня. Потом демонстративно встает, аккуратно складывает газету, засовывает ее в планшетку и, повернувшись ко мне, медленно, старательно выговаривая каждое слово, произносит:
-- Ладно. В другом месте поговорим.
И выползает в щель. По дороге цепляется сумкой за гвоздь и долго не может ее отцепить".
"Они славные ребята, -- вскользь замечает автор о представителях политотдела, -- понимают, что вопросы сейчас неуместны, и молча занимаются своим делом".
"Славные ребята", естественно, смеются, видя, как капитан пытается отцепиться от гвоздя. Живые люди!.. Они доедают свои консервы. "Я против них ничего не имею -- торопливо добавляет Керженцев-Некрасов. -- Но не мог же я одного капитана выставить". Они понимающе смеются и, пожелав успеха, уходят.
В подвале сразу становится свободнее..."
Вот что такое пусть и приневоленная, но точная и храбрая проза.
Инстинктивно, все той же "поротой спиной" советского человека почувствовал Виктор Некрасов: акцентировать надо на штабном, а не на "славных ребятах", Боже упаси!..
И по-доброму рассказал также о Сенечке -- полковом агитаторе. О самом низовом работнике агитслужбы, таком же солдате, как и все. Сделал Сенечка чучело Гитлера, выставил его над бруствером, немцы стреляют по Гитлеру, а солдаты хохочут.
Говорили, не сойдет Виктору Некрасову изгнание представителей партии из землянки. Сенечка не перетянет чашу весов.
В самом деле, никто из советских писателей на такое не решался.
Шестьсот советских писателей в те дни сидели в лагерях или были уничтожены.
Виктор Некрасов решился...
И, наконец,
3. "Порок наказан, добродетель торжествует"
Или, как позднее простодушно сформулировала министр культуры СССР Е. Фурцева: "Конец должен быть хорошим..."
Начштаба Абросимова, у В. Некрасова, судят и отправляют в штрафной батальон.
Но -- для читателя -- всего этого как бы нет. Порок не искоренен: кого не застрелили гитлеровцы, добивают абросимовы.
Такова сила повести "В окопах Стадинграда".
Прочтите эту бесстрашную книгу.
Как встретил Запад книгу, открывшую вместе с повестью "Двое в степи" Э. Казакевича правду сталинской эпохи? Заметил ли хотя бы очевидное: в повести сказалось больше, чем автор хотел или решился сказать; что, к примеру, антиподы В. Некрасова -- и прекрасный Ширяев, и преступный Абросимов -- оба обладают правом на бессудное убийство, "трясут пистолетами"? И отнюдь не только в часы атаки... А трибуналами запугивают лишь второстепенных героев.
Фаворитом в те дни выскочил Константин Симонов. Его командировали в Америку с его строго дозированной сталинистской прозой. Он собрал весь газетный мед.
Это был удавшийся маневр агитропа ЦК: даже те в США, кто пристально и доброжелательно следил за новинками советской литературы, заметили лишь следующее: "Под конец года появился роман "Сталинград" В. Некрасова, хотя во многом повторяющий и подкрепляющий настроения симоновских "Дней и ночей..."
(Точная творческая характеристика постоянного Секретаря Союза писателей СССР К. Симонова, сложившаяся о нем за четверть века, такова: "Симонов всегда первым выскакивает на разминированное поле...")
"... обе эти вещи, -- продолжим обобщающую цитату, -- посвященные первому периоду войны, не могут претендовать на ведущее место в литературе и -- главное -- ничего не рассказывают о том, о чем думают и что встретили люди дома, вернувшись с войны".
Как говорится, отделили пшеницу от плевел...
4. "ЗАТЫЛКОМ К РОСТОМЕРУ"
"Помилованная" В. ПАНОВА и приговоренный В. ГРОССМАН.
Массовый расстрел еврейских писателей. Выбор Ильи ЭРЕНБУРГА.
-- Как живете? -- спросил у однажды зимой сорок девятого года вполне благополучного писателя К.
-- Как? Как и все! -- отозвался он со своей одесской живостью. -Затылком к ростомеру..
Мы шли по пустынному Москворецкому мосту; К. объяснил под свист ледяного ветра, то и дело озираясь, не подслушивают ли.
В концлагере под Веймаром был ростомер с отверстием для дула. Заключенного приставляли к нему затылком, будто бы измерять рост. И стреляли в затылок.
Вот и я... Опубликуешь что-либо -- ставят к ростомеру. Ждешь в холодном поту, то ли отмеряют, какую премию дать: первую -- вторую -- третью степень признания. То ли грянет выстрел...
Ставили "затылком к ростомеру" и Веру Панову.
Ее роман "Кружилиха" вряд ли останется в истории литературы как произведение искусства. Он останется памятником общественной мысли. Мысли смелой и честной.
Веры Пановой уже нет, и некому отделить пшеницу от плевел -- рыхлых публицистических глав-заставок, рожденных страхом, или от обязательного соцреалистического хэппи-энда -- добродетель торжествует! Некому отбросить то, что мысленно отбрасывал читатель.
А жаль!.. "Кружилиха" Пановой приблизила ее к Некрасову и Казакевичу.
Впервые мы разговорились с Пановой в ночном саду, в доме творчества в Коктебеле, в 1966 году. У меня только что закончилась очередная схватка с партийными властями Москвы, и дежурная принесла мне записку. Записка была от Веры Федоровны. Я пошел в коктебельский парк, как на свидание.
"Что вы, что вы делаете?! Такая махина перед вами. переедут и не оглянутся..." -- У Веры Федоровны тряслись губы. Лицо было белым. Ни кровинки. Лицо перепуганного насмерть человека...
Это меня поразило. Да кого б не поразило?!
Вглядитесь в ее портрет. Фотография Веры Федоровны открывает почти каждую ее книжку; вы поймете: это человек сложный, сильный. У Пановой прямой, проницательный взгляд серых глаз. Неуступчивый взгляд, властный...
Что привело Панову в такое состояние? В 66-м году, когда время смело уж и Сталина, и Хрущева, когда казалось -- и ей, и другим ничто не грозит.
Возможно, она и ранее была не столь отважна, как думали...
Но тем мужественнее ее стремление стучаться в запретные места.
Еще в 1948 году Вера Панова заставила мыслящего читателя задуматься о новом классе.
Именно об этом "руководящем", губящем страну классе бюрократов впервые зашептались тогда многие студенческие аудитории -- это закономерно в стране, где выражения "классовая борьба", "классовая ненависть" полвека не сходят со страниц газет, ежедневно гремят по радио. Слово "класс" в столь непривычном контексте старались, правда, не произносить -- из предосторожности...
Я не буду останавливаться на повести "Спутники", действие которой разворачивается в санитарном поезде. Это честная и талантливая книга Веры Федоровны о героях и страдальцах; однако она не столь глубока, как социально взрывная проза Некрасова и Казакевича.
Зато вторая книга Пановой поставила ее в один ряд с этими писателями.
В 1944 году Вера Федоровна жила на Урале, в городе, который всегда назывался Пермью, а тогда -- Молотовом. В предместье Перми -- Мотовилихе расположены гигантские заводы. Здесь, в Мотовилихе, Вера Федоровна и начала свой роман "Кружилиха".
