Константин Паустовский - Блистающие облака
Насмешливая и явно искусственная мысль об омоложении, проскочившая в мозгу, была данью застарелой привычке. Чувство молодости, ветра, то чувство, что, не задумываясь, можно определить как начало подлинного счастья, билось в теле, как сердце.
В саду, в горах листвы сверкали белые небольшие лампочки,- было похоже на иллюминацию. Запах духов и политых дорожек был совершенно южный, немыслимый на севере. Полосы зеленого света, черные кущи деревьев и звенящее, все нарастающее пенье скрипки вызывали ощущение печального и свежего отдыха.
На скамейке у фонаря, светившего с высоты шипящей звездой, сидела Зина. Батурин остановился и смотрел на нее, пораженный.
Она была бледна от света фонаря. В небрежной ее позе, в том, как она устало откинулась на спинку скамейки и глядела в темноту кустов, задумавшись о чем-то, было нечто необычное, заставившее Батурина простоять в тени несколько минут.
Он растерялся. Если бы его спросили, что он ощущал, глядя тогда на нее, он, очевидно, ответил бы несвязно и глухо о цветении, полном терпкости и порыва.
Она раздраженно похлопывала перчаткой по открытому колену. Короткий шуршащий английский плащ не скрывал ее легких ног в шелковых серых чулках. Поля маленькой шляпы затеняли глаза, но Батурин знал, как ярко блестят они нетерпением и смутной бушующей болью. Были видны на щеке косо и четко подрезанные блестящие волосы.
"Неужели она проститутка?"
То, что он видел,- эта молодая и печальная женщина, Зинка с асфальта,было невозможно, таило в себе начало почти чудесной перемены.
Батурин медленно подошел. Она встала.
- Наконец вы пришли,- сказала она с легким упреком, и Батурин не узнал ее голос - так он был чист.- А я боялась, что не увижу вас...
Батурин смотрел на ее губы,- тонко очерченные, чуть вздернутые, они дрожали. Он не мог поверить, что вчера в пивной эти же губы кричали "зараза, дерьмо".
- Неужели это вы? - спросил Батурин и в темноте покраснел - вопрос был действительно глуп.
Она резко повернулась к нему, усмешка обнажила ее ровные сверкающие зубы.
- Да, я, я, я... Я, проститутка Зинка. Я - дорогая проститутка,- за красоту платят больше. Вы ошиблись, если приняли меня за рублевую. И Соловейчик врет, когда болтает вам об асфальте. Вчера я была пьяна, говорила все, что мне хотелось. Вы очень обиделись?
- Нисколько.
- Идемте,- она тронула его за руку.- Пойдем в тень, здесь светло, трудно говорить.
Переходы от робости к вызову, от печальных слов к дерзости, звенящей в голосе разбитым стеклом, заставали Батурина врасплох.
- Прежде всего не зовите меня Зиной. Зовут меня Валя. Я кое-что хотела спросить...
- Спрашивайте. Потом буду спрашивать я.
- Вот вы засмеялись: говорите, что я нисколько не обидела вас. Это правда?
- Правда.
- Почему?
- Потому, что вчерашний рассказ - чепуха. Нет у меня никакой невесты.
Валя остановилась. В темноте Батурин не разглядел ее лица. Он ждал дерзости, но, как всегда, ошибся.
- Боже, какая я дура!.. Теперь расскажите мне все, но только чистую, чистую правду.
Батурин рассказал ей историю с дневником, с Нелидовой и Пиррисоном. Когда он кончил, она повторила так же загадочно вчерашнюю фразу:
- Вот вы какой! А теперь я расскажу вам об этом Пиррисоне. Он негодяй. Где он сейчас, не знаю. Два месяца назад был в Ростове, потом уехал в Таганрог, оттуда в Бердянск. Я готова была убить его. Вы это никогда не поймете, потому что вы - мужчина, а знаем мужчин до конца только мы. Я прожила с ним две недели, я боялась его, теряла голос, он бил меня. Я однажды нанюхалась кокаину и отравилась. Но меня спасли. Я думала тогда, что напрасно.
Она помолчала.
- Вот и все. А что вы хотели спросить?
- Почему вы позвали меня?
Валя в ответ засмеялась.
- Часто смеешься вместо того, чтобы плакать. Отвечать я не стану. Пойдемте.
По Садовой она почти бежала, не глядя по сторонам. Так же быстро спросила:
- Что вы будете делать дальше?
- Поеду в Таганрог.
- Когда?
- Завтра же. Тянуть незачем.
- Я кое-что узнаю сегодня вечером о Пиррисоне. Как вам это передать?
- Назначьте место.
- Утром, но рано, часов в восемь, вы сможете прийти в порт, в кофейню Спиро, знаете? А теперь прощайте.
- Прощайте,- Батурин крепко пожал ее горячую руку.- Я страшно вам благодарен.
На ладони остался запах духов, и Батурин вечером, ложась спать, не мыл рук,- было жаль смывать этот запах.
Утром в кофейне Спиро - розовой и грязной - он уже застал Валю. Она была бледна.
- Что с вами?
- Так... не спала ночь. А с вами? Вы тоже очень бледный.
- Тоже не спал,- ответил Батурин и улыбнулся.
Она испуганно опустила глаза. Батурин заказал кофе, но Валя даже не притронулась к чашке.
- Я не могу сейчас пить,- сказала она, будто извиняясь.- О Пиррисоне ничего больше не узнала. Тоска у меня, а тут встретился такой человек непонятный. Да, вы, вы - непонятный. Еще хуже стало. Я вас обидела, а вы меня защитили от Степки. Вы убили бы его, правда?
- Возможно.
- Как вы поедете в Таганрог,- пароходом?
- Да. В два часа. Идет "Феодосия".
Валя деланно засмеялась, густо покраснела.
- Слушайте... вот что... возьмите меня с собой. Я, может быть, вам помогу. Мешать я не буду. Можете совсем меня не замечать. Мне бы только вырваться из Ростова, я себе здесь опротивела. Проживу в Таганроге день-два, а там видно будет.
- Ну что же, едем.
Валя смотрела на Батурина пристально, слегка открыв рот.
- Скажите еще раз.
- Едем. Вы что ж, не верите мне?
- Вот теперь хорошо, без "ну что же". В Таганроге меня никто не знает, вы можете даже ходить со мной. А вчера я бежала. И не потому, что боялась вдруг привяжется мужчина, а потому, что могли подумать, что вы... вы со мной...
"Странно все это",- подумал Батурин. У него было явственное ощущение, что жизнь пошла пестрыми зигзагами, он жил эти дни в дыму, как пьяный. Кто она? Таких проституток не бывает. Он путался в догадках. Валя будто поняла.
-- Только не спрашивайте меня никогда, как я... Ну, вы сами понимаете. Со зла все это. Злость во мне страшная. Конечно, глупо, может быть, прорвет меня, тогда расскажу.
Они расстались. На пристань пришел Соловейчик. Валя приехала после второго гудка. Когда она взбегала по сходням, капитан переглянулся с толстым помощником и подмигнул. Она вспыхнула, быстро прошла на корму к Батурину. На глазах ее были слезы.
Соловейчик отвел Батурина в сторону и зашептал:
- Может, вы мне скажете по чистой совести, в чем дело? Ой, товарищ Батурин, товарищ Батурин, Соловейчика вы не обманете...
Палуба вздрогнула от третьего гудка, Соловейчик заторопился.
- Ну, как-нибудь в другой раз. Дай бог вам удачи!
Пароход отчалил, застилая реку жирным нефтяным дымом. Соловейчик помахал старой фетровой шляпой а, сгорбившись, побрел домой,- молодое дело кончилось.
В дороге Валя изредка взглядывала на Батурина яркими радостными глазами. Один раз спросила:
- Вам не стыдно со мной?
Они стояли у борта. Пароход шел морем. В иссиня-древнем тумане темнели берега, и в этой густой синеве зарождался вечер.
Над Таганрогом была гроза,- розовые зарницы слепыми вспышками освещали воду. Батурин ничего не ответил, только положил руку на пальцы Вали.
В Таганрог приехали после теплого обильного ливня. Представление о Таганроге было связано у Батурина с Чеховым. Он думал о сереньком городе, пустырях, поваленных заборах, провинции. И, как всегда, ошибся. Так ошибался он постоянно. Еще не было случая, чтобы представление его о чем-нибудь не разбивалось бы вдребезги при столкновении с действительностью. Эта его черта была источником постоянных насмешек для Берга.
Единственный извозчик повез их в город через игрушечный, заросший травою порт. Одуванчики цвели среди гранитных плит, раздавленная колесами полынь наполняла воздух горечью.
Таганрог был затоплен тишиной, почти звенящей, был пуст, уютен, изумительно чист. Фонари искрились в воздухе (после ливня в нем был блеск предельной прозрачности). Над морем загорались звезды; свет их был усталый, они мерцали. Батурин подумал, что звезды теряют много пламени, отражаясь в морях, реках, в каждом людском зрачке.
Из садов сочились запахи цветов, не имеющих имени, никому не знакомых. России не было. Таганрог был перенесен сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей.
Музейное безмолвие стояло окрест, и даже море не шумело. Воздух был тонок и радовал, как воздух новой страны.
Остановились в гостинице Кумбарули с коричневыми комнатами. На стенах темнели облупленные фрески. Все состояло из красок,- ночь нависла кущами черной сирени, мигали белые зарницы, ртутные капли дождя падали с листьев, лампы зажглись в глубине окон, и комнаты казались сделанными из воска.
Глаза Вали - зеленоватые и яркие - потемнели от возбуждения. Что-то сдержанное, как непрошеные слезы,- восторг, легкий крик - готово было сорваться с ее губ.
