Иван Тургенев - Новь
Теноровый голос (он принадлежал фабричному Климу, человеку в злейшей чахотке) выводил один, без всякой поддержки, хроматические минорные и бемольные тоны; они были ужасны, эти тоны, но оборвись они - и весь концерт немедленно бы провалился ... Однако дело... ничего... обошлось. Отец Киприан, священник самой почтенной наружности, с набедренником и камилавкой, произнес проповедь весьма поучительную, по тетрадке; к сожалению, старательный батюшка счел за нужное привести имена какие-то премудреных ассирийких царей, чем весьма себя затруднил в прононсе - и хотя выказал некоторую ученость, однако вспотел же сильно!
Нежданов, давно не бывавший в церкви, забился в уголок между бабами: они только изредка косились на него, истово крестясь, низко кланяясь и степенно утирая носы своих малюток; зато крестьянские девочки, в новых армячонках, с поднизями на лбах, и мальчики, в подпоясанных рубашонках с расшитыми оплечьями и красными ластовицами, внимательно оглядывали нового богомольца, повернувшись прямо к нему лицом... И Нежданов смотрел на них и думал - разные думы.
После обедни, длившейся весьма долго, - молебен Николаю-чудотворцу, как известно, едва ли не самый продолжительный из всех молебнов православной церкви, - все духовенство, по приглашению Сипягина, двинулось к господскому дому и, совершив еще несколько приличных случаю обрядов, окропив даже комнаты святой водой, получило обильный завтрак, в течение которого велись обычные, благонадежные, но несколько утомительные разговоры. И хозяин и хозяйка - хотя в этот час дня никогда не завтракали - однако тут и прикусили и пригубили. Сипягин даже рассказал анекдот, вполне пристойный, но смехотворный, что, при его красной ленте и сановитости, произвело впечатление, можно сказать, отрадное, а в отце Киприане возбудило чувство и благодарности и удивления. В "отместку", а также для того, чтоб показать, что и он при случае может сообщить нечто любознательное, отец Киприан рассказал о своем разговоре с архиереем, когда тот, объезжая епархию, вызвал всех священников уезда к себе в город, в монастырь. - "Он у нас строгий-престрогий, - уверял отец Киприан, сперва расспросит о природе, о порядках, а потом экзамен делает ... Обратился он тоже ко мне. - Твой какой храмовой праздник? - Спаса преображения, говорю. - А тропарь на этот день знаешь? - Еще бы не знать! - Пой! - Ну, я сейчас: "Преобразился еси на горе, Христе боже наш..." - Стой! Что есть преображение и как надо его понимать ? - Одно слово, говорю: хотел Христос ученикам славу свою показать! - Хорошо, говорит; вот тебе от меня образок на память. Я ему в ноги. Благодарю, мол, владыко!.. - Так я от него не тощ вышел".
- Я имею честь лично знать преосвященного, - с важностью заметил Сипягин. - Достойнейший пастырь!
- Достойнейший! - подтвердил и отец Киприан. - Благочинным напрасно только слишком доверяется...
Валентина Михайловна упомянула о крестьянской школе и указала при этом на Марианну как на будущую учительницу; диакон (ему был поручен надзор над школой) - человек атлетического сложения и с длинной волнистой косою, смутно напоминавшей расчесанный хвост орловского рысака, - хотел было выразить свое одобрение; но, не сообразив силы своей гортани, так густо крякнул, что и сам оробел, и других испугал. После этого духовенство скоро удалилось.
Коля, в своей новой курточке с золотыми пуговками, был героем дня: ему делали подарки, его поздравляли, целовали ему руки и с переднего крыльца, и с заднего - фабричные, дворовые, старухи и девки; мужики, те больше по старой крепостной памяти гудели перед домом вокруг столов, уставленных пирогами и штофами с водкой.
Коля и стыдился, и радовался, и гордился, и робел, и ластился к родителям, и выбегал из комнаты; а за обедом Сипягин велел подать шампанского - и, прежде чем выпить за здоровье сына, произнес спич. Он говорил о том, что значит "служить земле", и по какой дороге он желал бы, чтобы пошел его Николай (он именно так его назвал), и чего вправе ожидать от него: во-первых, семья; во-вторых, сословие, общество; в-третьих, народ - да, милостивые государи, народ, - и в-четвертых, - правительство! Постепенно возвышаясь, Сипягин достиг наконец истинного красноречия, причем, наподобие Роберта Пиля, закладывал руку за фалду фрака; пришел в умиление от слова "наука" и кончил свой спич латинским восклицанием: Laboremus!, которое тут же перевел на русский язык. Коля с бокалом в руке отправился вдоль стола благодарить отца и целоваться со всеми.
Нежданову опять пришлось поменяться взглядами с Марианной... Оба они, вероятно, ощущали одно и то же... Но друг с другом они не говорили.
Впрочем, Нежданову все, что он видел, казалось более смешным и даже занимательным, нежели досадным или противным, а любезная хозяйка, Валентина Михайловна, являлась ему умной женщиной, которая знает, что разыгрывает роль, и в то же время тайно радуется, что есть другое лицо, тоже умное и догадливое, которое ее постигает ...Нежданов, вероятно, сам не подозревал, до какой степени его самолюбие было польщено ее обхождением с ним. На следующий день уроки возобновились, и жизнь побежала обычной колеей.
Неделя прошла незаметно... О том, что испытал, что передумал Нежданов, лучше всего может дать понятие отрывок из его письма к некоему Силину, бывшему его товарищу по гимназии и лучшему его другу. Силин этот жил не в Петербурге, а в отдаленном губернском городе, у зажиточного родственника, от которого зависел вполне. Положение его определилось так, что ему нечего было и думать когда- нибудь вырваться оттуда; человек он был немощный, робкий и недальний, но замечательно чистой души. Политикой он не занимался, почитывал кое-какие книжки, играл от скуки на флейте и боялся барышень.
Силин страстно любил Нежданова - сердце у него было вообще привязчивое. Ни перед кем Нежданов так беззаветно не высказывался, как перед Владимиром Силиным; когда он писал к нему, ему всегда казалось, что он беседует с существом близким и знакомым - но жильцом другого мира, или с собственной совестью. Нежданов не мог даже представить себе, как бы он снова зажил с Силиным по-товарищески, в одном городе... Он, вероятно, тотчас охладел бы к нему: очень мало было у них общего; но писал он к нему охотно и много - и вполне откровенно. С другими он - на бумаге, по крайней мере - все как будто фальшивил или рисовался; с Силиным - никогда!
Плохо владея пером, Силин отвечал мало, короткими неловкими фразами; но Нежданов и не нуждался в пространных ответах: он знал и без того, что друг его поглощает каждое его слово, как дорожная пыль брызги дождя, хранит его тайны, как святыню, и, затерянный в глухом и безвыходном уединении, только и живет, что его жизнью. Никому в свете Нежданов не говорил о своих сношениях с ним и дорожил ими чрезвычайно.
"Ну, дружище, чистый Владимир! - так писал он ему, он всегда называл его чистым, и недаром! - поздравь меня: попал я на подножный корм и могу теперь отдохнуть и собраться с силами. Я живу на кондиции у богатого сановника Сипягина, учу его сынишку, ем чудесно (я в жизни так не едал!), сплю крепко, гуляю всласть по прекрасным окрестностям - а главное: вышел на время из-под опеки петербургских друзей; и хоть сначала скука грызла лихо, но теперь как будто легче стало. Вскорости придется надеть известную тебе лямку, то есть полезть в кузов, так как я назвался груздем (меня, собственно, затем и отпустили сюда); но пока я могу жить драгоценной животной жизнью, расти в брюхо - и, пожалуй, стихи сочинять, коли приспичит охота. Так называемые наблюдения отлагаются до другого времени: имение мне кажется благоустроенным, вот только разве фабрика подгуляла; отделенные по выкупу мужики какие-то недоступные; нанятые дворовые - уж очень все пристойные физиономии. Но мы это разберем впоследствии.
Хозяева - учтивые, либеральные; барин все снисходит, все снисходит - а то вдруг возьмет и воспарит: преобразованный мужчина! Барыня - писаная красавица и очень, должно быть, себе на уме; так и караулит тебя, - а уж как мягка! Совсем бескостная! Я ее побаиваюсь; ты ведь знаешь, какой я дамский кавалер! Соседи есть - скверные; старуха одна меня притесняет... Но больше всех меня занимает одна девушка, родственница ли, компаньонка ли - господь ее знает! - с которой я почти двух слов не сказал, но в которой я чувствую своего поля ягоду..."
Тут следовало описание наружности Марианны - всей ее повадки; а потом он продолжал:
"Что она несчастна, горда, самолюбива, скрытна, а главное, несчастна - это для меня не подлежит сомнению. Почему она несчастна - этого я до сих пор еще не знаю. Что она натура честная - это мне ясно; добра ли она - это еще вопрос. Да и существуют ли вполне добрые женщины - если они не глупы? И нужно ли это? Впрочем, я женщин вообще мало знаю. Хозяйка ее не любит... И она ей платит тем же... Но кто из них прав - неизвестно. Я полагаю, что скорей хозяйка не права... так как уж очень она вежлива с нею; а у той даже брови нервически подергиваются, когда она говорит с своей патроншей. Да; очень она нервическое существо; это тоже по моей части. И вывихнута она так же, как я, хотя, вероятно, не одним и тем же манером.
