Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти. Семейная хроника
– Je l'ignore, – ответила Ада. – Меня не особенно занимает то, что творится в ее бедовой голове. В cache-cache[23], наверное, – или лазать по деревьям.
– О, вот в этом я силен, – сказал Ван, – могу даже перелетать с ветки на ветку, что твоя обезьяна.
– Нет, – сказала она. – Мы будем играть в мои игры. В игры, которые я сочинила сама. И в которые бедняжка Люсетта, надеюсь, сможет играть со мной через год. Ну-с, приступим. Сегодня у нас игра из разряда «тень на плетень», вернее две игры.
– Понятно, – сказал Ван.
– Подожди минуту и станет понятно, – огрызнулась прелестная педантесса. – Первым делом нужно найти хорошую палку.
– Смотри-ка, – сказал все еще немного обиженный Ван, – вон еще один бобонос.
К этому времени они добрались до rond-point[24] – аренки, окруженной куртинами и кустами жасмина в буйном цвету. Липа тянула над ними ветви к дубу, будто красотка в зеленых блестках, подлетающая к своему отцу-силачу, что висит, зацепив ногами трапецию. Даже тогда мы оба знали толк в этих райских материях, даже тогда.
– Что-то акробатическое есть в этих ветках, правда? – сказал он, указывая вверх.
– Да, – отвечала она. – Я давно их приметила. Липа – летающая итальянка, а старый дуб мается немощью, словно старый любовник, но все равно каждый раз ловит ее (невозможно теперь, передавая ту сцену, точно воспроизвести ее интонацию – через восемьдесят-то лет! – но когда они подняли и опустили глаза, она сказала что-то причудливое, совершенно не вяжущееся с ее незрелым возрастом).
Итак, опустив глаза и взмахнув позаимствованным у пионов острым зеленым колышком, Ада объяснила распорядок первой игры.
Тени листвы на песке по-разному перемежались глазками живого света. Играющий выбирал глазок – лучший, ярчайший, какой только мог отыскать, – и острым кончиком палки крепко его обводил, отчего желтоватый кружок, мнилось, взбухал, будто поверхность налитой всклянь золотистой краски. Затем игрок палочкой или пальцами осторожно вычерпывал из кружка землю. Получался земляной кубок, в котором уровень искристого infusion de tilleul волшебным образом понижался, пока не оставалась одна драгоценная капля. Побеждал игрок, сумевший изготовить больше кубков, скажем, за двадцать минут.
– И все? – с подозрением осведомился Ван.
Нет, не все. Взрывая крепкий кружок вокруг особенно красивого сгустка золота, Ада приседала на корточки, переступала, не подымаясь, на новое место, черные волосы лились на подвижные, гладкие, словно слоновая кость, живые коленки, трудились руки и ляжки, одна рука держала колышек, другая сметала назад надоевшие пряди. Легкий ветер внезапно затмил ее пятнышко. Когда это случается, игрок теряет очко, пусть даже листок или облачко поспешают убраться прочь.
Хорошо. А другая игра?
Другая игра (нараспев), пожалуй, немного сложнее. Для правильного ее проведения нужно дождаться послеполуденных часов, чтобы подросли тени. Игрок...
– Что ты заладила «игрок» да «игрок»? Это либо ты, либо я.
– Ну, скажем, ты. Ты обводишь тень, лежащую сзади меня на песке. Я сдвигаюсь. Ты снова обводишь. Потом помечаешь следующую границу (вручая ему колышек). Если теперь я отступаю назад...
– Знаешь, – сказал, отбросив колышек, Ван, – мне кажется, это самые скучные и скудоумные игры, какие кому-либо удавалось придумать, – где и когда угодно, до или после полудня.
Она промолчала, но ноздри ее сузились. Подобрав колышек, она сердито вернула его на место, воткнув глубоко в суглинок рядом с благодарным цветком, который она, молча кивнув ему, привязала к колышку. И пошла в сторону дома. Интересно, станет ли ее походка изящнее, когда она подрастет.
– Пожалуйста, прости меня, – сказал он. – Я злой и грубый мальчишка.
Ада, не оборачиваясь, покивала. В знак частичного примирения она показала ему два крепких крюка, продетых в железные обручи на стволах двух тюльпанных деревьев, между которыми еще до ее рождения другой мальчик, тоже Иван, брат ее матери, вешал гамак, чтобы спать в нем летом, когда настают по-настоящему жаркие ночи, – как-никак мы находимся на одной широте с Сицилией.
– Отличная мысль, – сказал Ван. – А кстати, когда на тебя налетает светляк, он сильно жжется? Мне просто интересно. Обычный дурацкий вопрос городского мальчишки.
Затем она показала, где хранится гамак – целый набор гамаков, брезентовый мешок, полный крепких, мягких сетей: в углу подвальной садовой кладовки за кустами сирени, ключ прячут вот в эту выемку, в прошлом году в ней изловчилась свить гнездо птица – вряд ли имеет смысл говорить, какая. Указку солнечного луча замарала свежая краска длинного зеленого ящика, в котором держали принадлежности для крокета, правда, мячи давно уже закатили неведомо куда некие буйные дети – маленькие Эрминины, ныне достигшие возраста Вана и ставшие смирными и симпатичными.
– Как и все в этом возрасте, – отметил Ван и нагнулся, чтобы поднять изогнутый черепаховый гребень, какими девушки скрепляют волосы на затылке, – совсем недавно он видел точно такой, но где, на чьей голове?
– Кого-то из горничных, – сказала Ада. – И эта потрепанная книжонка тоже ее, «Les Amours du Docteur Mertvago»[25], мистический роман, сочиненный пастором.
– Похоже, – сказал Ван, – с тобой в самый раз играть в крокет ежами и фламинго.
– Мы читаем разные книжки, – ответила Ада. – Мне столько твердили, в какой восторг приведет меня эта «Калипсо в Стране Чудес», что я обзавелась против нее неодолимым предубеждением. А ты читал что-нибудь из рассказов мадемуазель Ларивьер? Ну, еще почитаешь. Она уверена, что в одном из прежних своих индуистских воплощений была парижским бульвардье, соответственно и пишет. Мы могли бы отсюда проскользнуть потайным ходом в главную залу, но насколько я понимаю, нам сейчас полагается любоваться на grand chene, который на самом-то деле вяз.
Нравятся ему вязы? А стихотворение Джойса о двух прачках он знает? Знает, конечно. Нравится? Нравится. Вообще ему начинали нравиться, и сильно нравиться, сады, прохлады, услады и Ады. Они рифмовались. Сообщить ей об этом?
– А теперь, – сказала она и замерла, уставясь на него.
– Да? – подхватил он. – А теперь?
– Ладно, хоть мне, наверное, не следует так тебя баловать, особенно после того, как ты растоптал мои круги, я все же думаю смилостивиться и показать тебе подлинное диво Ардиса, мой ларвариум, он в комнате, смежной с моей (в которой Ван ни разу – подумать только, ни разу! – не побывал).
Они вошли вовнутрь, – помещение, похожее на разросшийся крольчатник, располагалось в конце устланного мрамором зальца (как впоследствии выяснилось, переделанной ванной), – Ада плотно прикрыла дверь. При том, что воздуху тут хватало, – стрельчатые витражные окна были распахнуты настежь (так что слышались взвизги и свист оголодалого и чем-то вконец расстроенного птичьего племени), запах садка – влажной почвы, сочных корней, старого парника, сдобренных, быть может, толикою козлятины – едва не свалил его с ног. Прежде чем разрешить Вану приблизиться, Ада потеребила запоры и сетки, и чувство гнетущей пустоты и подавленности заместило сладкий огонь, в тот день пожиравший Вана с самого начала их невинных забав.
– Je raffole de tout ce qui rampe (Я без ума от всякой ползучей твари), – сказала она.
– А мне, – произнес Ван, – пожалуй, больше других нравятся те, что скручиваются муфтой, едва их коснешься, и засыпают, точно старые псы.
– Вот еще, ничего они не засыпают, quelle idee, они обмирают, как бы лишаются чувств, – наморщив лоб, пояснила Ада. – И сколько я себе представляю, для молодых это порядочное потрясение.
– Да, это я тоже способен представить. Но, наверное, к таким вещам привыкаешь, – я хочу сказать, мало-помалу.
Впрочем, вскоре его несведущая неуверенность уступила место эстетическому сопереживанию. Много десятилетий спустя Ван помнил, как сильно ему понравились прелестные, голенькие, отблескивающие гусеницы «акулки» в безвкусных точечках и прожилках, такие же ядовитые, как густо уложенные вкруг них цветки одурника; и плоская личинка местной ленточницы, в серых наростах и сиреневых бляшках, до того точно воспроизводивших припухлости и лишайник, покрывавшие сучок, к которому она прилепилась, что она с ним почти сливалась; и конечно, маленькая кистехвостка, чье черное облачение оживлялось вдоль спинки цветными пучками ворсинок неравной длины – красными, синими, желтыми, – какие видишь на фасонистых зубных щетках, расцвеченных безвредными для организма красками. Уподобления этого рода с их особенными прикрасами сейчас напомнили мне об энтомологических вставках в Адином дневнике, – который непременно где-то у нас лежит, правда, душка? в этом вот ящике, – нет? ты не уверена? Да! Ура! Привожу образцы (твой круглощекий почерк, любимая, был отчасти крупнее, но больше ничего, ничего, ничего не переменилось):
«Втяжная головка и бесовские рожки анальных отростков аляповатого чудища, порождающего на свет благопристойную гарпию, принадлежат самой негусеничной из гусениц, передовые сегменты которой напоминают формой меха, а личико – объектив складной фотокамеры. Если легонько погладить ее пегое, ровное тельце, ощущение получается шелковистое и приятное, – и тут обозлившаяся, неблагодарная тварь прыскает в тебя ядовитой жижей сквозь прорезь на шее».
