Михаил Пришвин - Цвет и крест
– Права проверяю!
– Зачем же среди ночи искать права, лучше бы днем.
– Вся власть моя, захочу, разбужу, захочу – мимо проеду. Моя власть и крышка! Нет у вас правов во дворе!
– Да это ты, Архип?
Совсем другой, обыкновенный и не враждебный голос ответил:
– Я, Михал Михайлыч!
И, как бывало моя матушка, весьма мудрая в обращении с народом, ласково приглашает к себе прежнюю всесильную власть нашу, урядника, так и я зазываю к себе вновь испеченного и уже пьяного комиссара Архипа. Необыкновенен вид этого столь знакомого мне с детства мужика: в белом брезентовом балахоне и шашка через плечо висит.
– Откуда балахон?
– От прежнего урядника.
– И шашка его?
– Ихняя шашка.
Хотел бы сказать: «проваливай к черту», но привычка ладить с полицией побеждает, мы уговариваем Архипа бросить проверку «правов» и отправиться спать. Доброму совету этому он подчиняется и опять, сопровождаемый ужасным лаем наших и соседских собак, исчезает во тьме.
Так после революции первый раз у нас показалась власть, будто из пучины безвидной земли чей-то первый рог показался.
После Пасхи – самый сев! А у нас в волости зовут начинать волостной комитет. Уездный комиссар, из учителей сельских, очень толково рассказывает нам о комитете, о том, какие у нас теперь огромные права. Вышли мы на двор, лошадей своих посмотрели, чаю попили, в селе пооправились, и там всех заодно осенило, что быть председателем управы никому другому, как Ивану Иванову Мешкову. Главное, что за него стоят солдаты Московского гарнизона, и так человек подходящий: хозяйства у него нет, живет на задворках у дяди, нет у него и ни хаты, ни семьи, свободный человек, как птица, не какой-нибудь «буржуаз». Сидел он в тюрьме за уголовное дело, но потом исправил себя политикой и сидел за политику, вроде как бы несчастный какой – этот не выдаст мужиков! А что малограмотный, так при нем же писарь будет.
– Ну-ка, Иван Иванов, покажись всем!
И вышел на середину чайной худой-прехудой человек, лоб и нос у него утюгом, виски вдавлены, а глаза горят.
– Ну, скажи что-нибудь, оратор!
– Можно, – ответил Иван Иванович и почему-то заговорил про избирательную урну.
– Избирательная урна, товарищи, есть секретный вопрос, и совпадает с какой-нибудь тайной, и эту тайну нести нужно очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом.
– Здорово, здорово! – одобрили речь мужики – непонятное, но удивительное красноречие.
– И не выбирайте высокого, – продолжал Иван Иванович, – у высокого много скота, хозяйство, он буржуаз, выбирайте маленького!
– Верно, верно!
Постановили выбрать Ивана Ивановича и с тем являемся опять в волость, а комиссар уже знает, кого мы хотим выбрать, знает, что уголовного.
– Это, – говорит, – нельзя, это против закона.
Выходит солдат и читает по бумажке какое-то постановление, что вот де все теперь, кто раньше, чем виноват был, прощаются и возвращаются к своим правам.
Всюду одобрение солдату, и понятно: раз уж по-новому, то все нужно по-новому и виноватых нужно простить. Но комиссар знать ничего не хочет, стоит на своем: закон есть такой.
– Признаете ли, – спрашивает, – Временное правительство?
– Признаем, признаем!
В тесное помещение волости мало-помалу сходятся любопытные – женщины, дети, тесным кольцом окружают комиссара.
– Признаем, признаем!
– Так невозможно, – задыхаясь в дыму, говорит комиссар, – лишние люди выходите.
Никто не трогается. За комиссара вступаются:
– Товарищи, выгоняйте их, граждане, гоните, выметайте всех, товарищи!
Нехотя расходятся, а другие ворчат:
– Ладно, вы нас вывели, а мы вас на обществе выведем, вы не думайте, вы не вечные!
Расчистив место вокруг себя, комиссар рассказывает о мнимом двоевластии и что на деле нет никакого двоевластия. Пока он это говорит, народ с улицы опять битком набивается.
– Доверяем ли?
– Доверяем!
А один солдат вдруг и говорит:
– Мы доверяем потуда, покуда он с нами согласен.
– Верно, – кричат за ним, – постольку доверяем, поскольку он доверяет нам.
Комиссар опять заметил толпу:
– Невозможно!
– Граждане, выгоняйте, товарищи, выметайте! Но теперь уже больше никто не слушает окриков, и все прибывает и прибывает народу. Всем собранием завладевает солдат.
– Граждане, как член Московского гарнизона заявляю, что я вами недоволен. Мы, солдаты, все организованны, все читаем, даже понимаем слова иностранные и знаем, из-за чего война: без аннексий и контрибуций, на самоопределение. А вами, граждане, я недоволен, потому что вы плохо стремитесь.
– Плохо, друг, плохо!
– Потому что вы непросвещенные, у вас теперь враг не голод, не германец, а культурно-просветительная деятельность, что мы некультурные и вся Россия необразованная и никакая.
– Благоразумные ваши речи я поддерживаю, – останавливает оратора комиссар, – но прошу вас говорить ближе к делу.
– Хорошо: выбирайте, товарищи, Ивана Иваныча.
– Его нельзя: он уголовный.
– Теперь все равны!
– В таком случае я складываю полномочия.
– Ну, что ж!
Так смыли у нас комиссара. А потом дело пошло быстро и гладко. Монопольные цены на хлеб отменили, потому что это несправедливо: у бедного побрали хлеб по низкой цене, а кто хлеб укрывал, дали высокую. Отменили без всякой оглядки. Постановили цену на труд мужской и женский, австрийцев у помещиков решили снять и передать бедным солдаткам: у тебя мужа взяли – вот тебе муж!
И в один день этот вся Россия для нас переменилась, непонятные, бескрайные горизонты нашего государства как будто стали сходиться ближе, ближе, и вот к вечеру все стало понятно всем, и даже неграмотным, где мы живем: мы живем в Соловьевской республике, и власти все у нас под руками, и мы сами власть. И когда мы встречаемся, то говорим как государственные люди, потому что все это стало свое: если я, например, плохо пашу, то меня остановят и поправят не из-за моих интересов, а государственных, или вот, например, в лесу у меня дрова лежат, это дрова не простые мои дрова, а государственные. После их все стали тащить именно потому, что они государственная собственность, но это после случилось, об этом потом и расскажу особо. В этот же первый день нашей республики все как бы для всех стали богаты.
Поверочный молебен
Из газет, которые я даю читать Задирину от воскресенья до воскресенья, он непременно выжмет что-нибудь про попов и, возвращая мне газеты, подробно своими словами рассказывает и потом все переносит на нашего батюшку:
– А наш что молчит, он первый должен в церкви нам объяснить все, молчит, стало быть, недоволен…
С батюшкой я по этому поводу переговорил, но лучше бы не говорил; совсем беспомощный стал человек, жалко улыбнется. Впрочем, никогда и говоруном-то не был он, а так добра делал много, редкий, самый крестьянский, прежнего строя поп.
Вот приходит теперь ко мне Задирин и объявляет:
– Пожалуйста, на сход, будем попа судить!
И рассказывает подробно, как и что вышло с попом: собрались в церковь к обедне, стояли, молились обыкновенным порядком до Великого Входа и тут батюшка…
Страшное, заговорщицкое лицо стало у Задирина.
– Батюшка провозгласил: «…благочестивейшего самодержавнейшего…»
– Николая помянул! – испугался я.
– Так точно: помянул Николая Кровавого, назвал по имени, отчеству и потом супругу его и наследника цесаревича. Что теперь с ним делать?
– Не понимаю…
– Вот то-то, и мы не понимаем. Гул по церкви, по народу пошел, бабы сейчас между собой забалакали: вот, мол, мы говорили, что вернется, ну вот, и вернулся. «Цыц!» – кричат солдаты на них. И все пятнадцать солдат Московского гарнизона плюнули, вышли и возле церкви совершили великое бесчинство. Ну, скажите, что же это такое?
– Не понимаю, товарищ, не понимаю.
– И мы не понимаем. Приходите на сход разобрать это дело.
Пробираясь потом загуменной дорожкой на сход, завернул я огородами к Никите Васильеву, посоветоваться: жалко мне священника, знаю, что не посмеет он так, а легенда создается для него очень опасная. Никита Васильев старый, 90-летний человек, богомольный и справедливый: три раза в Сибирь ездил от общества землю искать и до сих пор сходы по-своему повертывает.
– Зовут, – говорю, – меня, Никита, на сход, попа судить, будто бы он царя помянул…
– Боже сохрани, – ответил Никита, – не помянул, а так…
– Да как же так-то?
– Отцикнулся. Сказал «самодержавнейшего» и ах!., державу Российскую. Батюшка не помянул, а отцикнулся.
– А супругу и наследника!
– Да, говорю, ничего, ни супруги, ни наследника и ничего протчаго, отцикнулся и все. У нас это диво, а по протчим местам, даже в городе часто попы отцикаются.
