Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
Осторожно смывает запекшуюся кровь с тела сына. Товарищи ему помогают. А один стоит у дверей, не вынимая рук из карманов.
Промыв рану -- да, старик теперь видит, что сын его кем-то подстрелен,-- человек льет березовку на рану, обильно смачивает тряпку и прикладывает к боку. Подумав, льет на тряпку еще березовки. Потом туго закручивает бок полотенцем. Сын стонет.
-- Ну, вот и хорошо,-- облегченно говорит старший и осторожно откидывает прядь светлых волос со лба его.-- Дай-ка, тетушка, ложку. Да ты не пугайся, дело-полдела... и не кри-чи, слышишь?!. Это его собака укусила,-- сурово добавляет он. Подносит ко рту сына ложку с березовкой. Она течет по щекам его. Терпеливо наливает вторую ложку, третью. Сын поперхнулся и застонал.
-- Ну, вот,-- говорит старший и садится на лавку.-- Теперь ты, дядя Петра, и ты, тетушка, теперь вы спите, а мы покурим. Саша, выйди малость.
Человек, стоявший в дверях, выходит в сени. Фитиль в лампе приспущен. В избе почти темно и тихо. Только за стеной бушует и хлещет дождь. Да изредка стонет сын. Тлеет цыгарка в руках старшего. Пахнет махоркой. Человек приподнимается и ниже притушивает лампу. Осторожно возится в темноте, будто укладываясь.
Ночи нет конца и края.
"Кто они? Кем и где подстрелен сын? -- думает старик.-- Не скажут, если спрошу... А может быть, скажут..."
Он спускает босые ноги с лежанки и бесшумно крадется к старшему. Мгновенный ослепительный сноп света, вырвавшийся из ладони старшего, как удар по лицу, отбрасывает его к лежанке. Свет сразу тухнет.
-- Нельзя, дядя Петра,-- спокойно говорит старший.-- Или ты для себя, может? -- Тихонько дергает товарища за рукав.-- Гриша, выйди малость, а Саша погреется... Саша, ложись, милый, на лавку...
Сын болезненней и громче стонет, но это почему-то радует старшего. Он еще раз дает ему березовки. Кладет смоченные в воде тряпки на голову его.
Сын затихает.
После вторых петухов в избу входит человек из сеней и наклоняется к уху старшего. Старший сует березовку в карман. Как ребенка, они быстро и ловко пеленают сына. Сын стонет. Его бережно поднимают на руки и уносят.
-- Дядя Петра, у тебя ночью никого не было, и ты ничего не знаешь.-- Человек стоит, склонившись над лежанкой.-- Понял, дядя Петра? И когда бить будут, говори, никого не было,-- понял, что толкую? Гляди, дядя Петра, у нас шуток не бывает... А скажешь, кровь свою продашь... Держись, дядя Петра...
"Ладно",-- хочет сказать старик, но только мычит.
Хлопает дверь. Тихо. Старик лежит как мертвый. Опять хлопает дверь. К лежанке кто-то подходит и щекочет его ухо волосом. Он ничего не понимает.
"Кто вы? Куда вы его?" -- хочет спросить старик, но голоса нет.
Дверь снова хлопает, и в ветре слышен рыв лошадей и брызги грязи. Тогда раздается дикий вопль жены его, который он подхватывает еще горестней и безнадежнее.
XI
Да, старик в ту пору был тверд и не выдал сына с товарищами.
Обессиленные горем, они утром не топили печи, не ели. Старуха совсем расхворалась, бредила. В избе было холодно. Весь день раздавался рев и блеянье голодной скотины в закутах.
"Пускай дохнет, на что она мне",-- думал старик и зябко жался в лохмотьях. И так они лежали, как поленья, двое суток. Старик ласково уговаривал жену не убиваться.
-- Вот попомни, хоронить нас обязательно позовут... А может, еще оклемается. Видала, как его тот березовкой-то, почти всю бутылку вылил, это не зря.
На третий день у них был обыск. Насильно стащили старуху с печки. Спрашивали, где сын. Влезали на потолок, дергали крышу, искали в колодце, будто сын пятачок, который может закатиться в трещину. Взломали бабин сундук, и на полу, под грязными ногами, валялось их белье, приготовленное на смерть. Твердили с револьвером у лица:
-- Старик, говори, где сын, тебе же лучше будет...
Он неизменно отвечал:
-- Мне и так хорошо...
А когда кнут рассек ему щеку, он вспомнил слова человека, стоявшего над ним у лежанки: "Скажешь, кровь свою продашь..." -- и боль повторенного удара и кровь, капавшая с бороды, показались ему сладкими.
И в тюрьме, среди воров, он был крепок, как булыжник. Его держали больше месяца. Ежедневно таскали к начальству. Он почти не ел в тюрьме и был худ и страшен. Тело его было в волдырях и расчесах: он спал на полу, и его заполонила вошь. Ему то сулили деньги и свободу, то били и бросали в карцер. Однажды с ним разговаривал большой начальник с медалью на груди.
-- Мы сына не тронем,-- говорил он,-- укажи, где прячутся его товарищи, на вот тебе на табак...
Старик молчал. Он шатался от непереносной жизни. Но вытерпел и слово, безмолвно произнесенное чужому человеку в башлыке, соблюл.
Дома он нашел избу прибранной и теплой. Уже легла зима. Под окнами была навалена загать. Поправлены сени, которые он все собирался поправить. В клети торчали новые пробои. Утеплен двор. В яслях лежал свежий корм. Сарай и амбарушка были на замках.
"Ай-да старуха -- молодца! -- мысленно воскликнул он, ко всему приглядываясь.-- Куда ж она сама-то запропастилась? Надо бы перемениться, помыть голову, а то я вошью стравлен..."
Он вошел в избу и посидел, поджидая ее. Потом нашел какое-то бельишко и переменился, а грязные рубахи вышвырнул на снег.
Вскоре сошлись соседи, он с ними болтал.
-- Небось, дядя, есть хочешь? -- спросил его молодой мужик. Старик даже удивился, как далеко забрел этот мужик, он с другого конца Осташкова.
-- Да оно бы не плохо, вот поджидаю бабу, ушла куда-то да застряла,-- сказал он.
Тогда сухая старушка, сидевшая против него, удивленно спросила:
-- Да ты, мужик, разве ничего не знаешь? Нету ее, Петреюшка, нету, две недели уже нету, схоронили, парень, вот что... в гробу-то, царство ей небесное, белая была, как живая, то и гляди засмеется, вот что...
-- Да, вот что... вот что было... все растерял... Бог остался да добрые люди... А потом и бога потерял, сукина сына...-- говорил старик, тряся зеленой бородой,-- и бога потерял...
...Старик ошалело соскакивает с
