Мой Дагестан - Расул Гамзатович Гамзатов
— Там, где я жил, корана не было под рукой, — неохотно отвечал Джамалутдин.
— Неужели ты ни разу не преклонил головы перед всемогуществом аллаха? Не пел молитв? Не соблюдал наших постов? Не творил намаза?
— Отец, нам надо поговорить.
Но Шамиль пришпорил коня.
На другой день утром имам позвал сына к себе:
— Смотри, Джамалутдин, солнце поднимается из-за гор. Правда, красиво?
— Красиво, отец.
— Готов ли ты отдать жизнь за эти горы, за это солнце?
— Отец, нам надо поговорить.
— Ну что ж, говори.
— Отец, царь велик, богат и могуч. Зачем нам защищать бедность этих гор, нищету, темноту? В России великая литература, великая музыка, великий язык. Они придут к нам. Дагестан только выиграет, если присоединится к России. Настало время поглядеть правде в глаза, сложить оружие и залечить раны. Поверь, я люблю Дагестан не меньше тебя…
— Джамалутдин!..
— Отец, нет в Дагестане ни одного аула, который не был бы сожжен хоть один раз. Нет скалы, которая не была бы ранена. Нет камня, не обагренного кровью.
— Я вижу, ты не готов и не способен защищать эти раненые скалы.
— Отец!
— Я тебе не отец. И ты оказался не моим сыном. Услышав твои слова, мертвые должны вырваться из своих могил. Но что делать мне, живому, когда я все это от тебя слышу? Видишь, как потемнели скалы?
Шамиль созвал своих верных людей и свою семью:
— Люди, я хочу рассказать вам, что говорит мой сын. Он говорит, что белый царь велик, что у врагов много силы, что государство царя велико и что мы воюем напрасно. Он говорит, что нам пора сложить оружие и покорно склонить головы наши перед царем. Я считал, что человека, который осмелится не только так сказать, но и так подумать, я ни на час не оставлю в Дагестане. Сегодня эти слова звучат, и где же? В нашем доме. Кто же говорит эти слова? Мой сын! Что делать с ним, с человеком, которого подослал сюда царь, чтобы опозорить и Дагестан и меня? Вы хорошо знаете, сколько раз кололи грудь Дагестана и мою собственную грудь вражеские штыки. А теперь штык, который я сам отковал, царь наточил и направляет в мое же сердце. Что делать?
Печально слушали родные своего имама. Только мать еще не в силах была поверить всему этому.
Шамиль повернулся к Джамалутдину:
— Эй, враг гор! Будешь там, откуда не услышу твоего голоса. Нет у тебя отца, нет у тебя Дагестана. На тебя я обменял грузинских княгинь, но на кого обменять тебя? Что мне с тобой сделать?
— Что хочешь делай, отец, со своим сыном. Убей, но сперва дослушай.
— Хватит. Я всегда слушался аллаха, но сегодня не слушаюсь и его. Он говорит: «Убей врага!» Я ему отвечаю, что это не враг, а заблудившийся сын. Я ему говорю, что не в силах отрезать палец от руки. Итак, живи, по сними этот кинжал. Оружие нужно только тому, кто готов драться.
Шамиль сослал своего сына в далекий аул. Там Джамалутдин жил, словно листок, оторванный от родного дерева. Изнуренный печальными думами, плохой пищей, непривычным климатом, он заболел чахоткой. Имам воевал, а сыну все труднее и труднее дышалось. Он был обречен. В это время к нему приехала тайком от имама Патимат. Мать привезла с собой игрушки из хлеба. Одна была в форме кинжала, другая в форме орла, третья в форме сабли. Потом со двора она принесла кизяк и развела огонь в очаге. Разогрела игрушки из хлеба, вытерла с них золу о собственные колени и, разломив одну из них, подала Джамалутдину, словно маленькому ребенку.
— Когда у матери нет своего молока, она старается приучить ребенка к молоку тура, — сказала Патимат.
Джамалутдин смотрел на мать удивленными глазами. Ему казалось, что он видит ее впервые. Вдруг она вспомнилась ему молодой и красивой. В детстве именно такими хлебцами она кормила его. У колыбели, похожей на коня, она пела ему песню о юноше, вскормленном молоком львицы. В изголовье под подушечкой лежал деревянный кинжальчик.
— Мама! — как в детстве, крикнул Джамалутдин.
— Джамал, мой сын, вернись ко мне! — сказала Патимат.
Джамалутдин узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.
Имам вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, не понятый сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню своему умирающему первенцу.
Джамалутдину казалось, что где-то близко между скалами стонет река. Ему чудилось, что у дверей на скошенной и высохшей траве лежит теленок.
Он вспомнил свой дом в Гимрах, вспомнил отца, вспомнил своего первого коня. Мать пела о веселом Дингир-Дангарчу, который поднялся в небеса по дождевой струйке.
— Где ты был, Дингир-Дангарчу?
— В лес ходил Дингир-Дангарчу.
— Ты зачем ходил, Дингир-Дангарчу?
— Деревья рубил Дингир-Дангарчу.
— Ты зачем рубил, Дингир-Дангарчу?
— Дом построить хочет Дингир-Дангарчу.
— Зачем тебе дом, Дингир-Дангарчу?
— Жениться хочет Дингир-Дангарчу.
— А жениться зачем, Дингир-Дангарчу?
— Чтоб героев родить Дингир-Дангарчу.
— А герои зачем, Дингир-Дангарчу?
— Чтоб гордился ими мир Дингир-Дангарчу.
Перед взором Джамалутдина встали родные горы. Тает снег, гремят камнями потоки. По горным кряжам ползут облака. Дагестан, забытый на чужой стороне, обступил его. А мать все пела и пела. Тут были песни, которые поют, когда рождаются сыновья, и песни, которые поют, когда сыновья умирают. И о том, что после сыновей остаются песни о них. Мать пела о Шамиле, о Хаджи-Мурате, Кази-Магомеде, Гамзат-беке, о храбром Хочбаре, о Парту-Патимат, о разгроме Надир-шаха, о тех, кто не вернулся из набегов.
В очаге догорал огонь. Дагестан пылал в пожаре войны. Оба эти огня отражались теперь в глазах Джамалутдина. Песня матери всколыхнула его. Проснулась, вспыхнула сыновья любовь к Дагестану. Она звала его встать рядом с отцом.
— Мать, я только сейчас вернулся в Дагестан. Только сейчас встретился со своим отцом. Принеси мне оружие. Я— сын Шамиля. Я не должен умереть у домашнего очага. Отпустите меня туда, где стреляют.
Так песня матери сумела сделать то, чего не могли сделать ни коран, ни приказ отца.
Но это была только вспышка. Песни матери не могли заглушить в сердце Джамалутдина другие песни. Он не мог забыть Петербург, в котором вырос. На непонятном языке он читал дагестанским горцам непонятные строки:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид.
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
