Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт
— Она меня не любит, — вздохнул Вьяль. — А ведь я пошел бы на любые унижения, чтобы завоевать ее симпатию. Как думаете, если бы она это знала, стала бы она относиться ко мне чуть благосклоннее?
— Она это знает, будь уверен.
На несколько минут он удовлетворился этим ответом, а потом принялся добиваться каких-либо других успокоительных слов, еще какого-то ответа:
— А супруги Люк-Альбер, или Восхитительный, или, может быть, еще кто-нибудь не собирались заглянуть к вам вечером на обратном пути после ужина в «Коммерсе»? А то мне показалось… А может быть, это вы должны были туда пойти… А Карко с женой… Я не очень хорошо помню…
Я косо посмотрела на него.
— В такой час художники спят. С каких это пор я устраиваю приемы по вечерам? А Карко с женой сейчас в Тулоне.
— Ах, да…
Он втайне уже чувствовал себя усталым и решил принять полулежачую позу. Он прислонился щекой к диванной подушке, закрыл глаза и судорожно сжатой рукой невольно уцепился за угол другой подушки, словно повиснув на рифе… Что делать с этим обломком кораблекрушения? Вот досада… А еще вы ведь, конечно, думаете про возраст, про неловкость из-за разницы в возрасте? Как же вы далеки от того, что происходит в таких случаях… Мы, мы даже об этом и не думаем. Мы думаем об этом, я уверена, меньше, чем зрелый мужчина, которому, казалось бы, ничто не мешает афишировать свою любовь к нежной девичьей юности. Если бы вы знали, с каким легким сердцем мы принимаем, мы забываем наш «долг старшинства»! Мы вспоминаем о нем лишь только для того, чтобы вооружиться кокетством, внести больше изобретательности в гигиену и туалет, в любезное лукавство, необходимые, кстати, и молодым женщинам тоже. Нет, нет, когда я пишу «вот досада», я не хочу, чтобы читатель впоследствии на этот счет заблуждался. Не нужно представлять себе нас, женщин, в моей ситуации, дрожащими и испуганными, освещенными светом недолгого будущего, попрошайничающими у любимого человека, удрученными сознанием собственного положения. Мы, слава богу, несем в себе больше неосознанности, бесстрашия и чистоты. Что такое для нас разница в пятнадцать лет? Когда для нас приходит время рассуждать об этом с мудростью или безумием, достойными другого пола, то уж этим-то пустяком нас запугать невозможно. Для того чтобы это утверждать, я не могла бы выбрать более подходящую пору, чем та, которую я переживаю сейчас, исполненная рассудительности, почти вдовая, нежная к своим воспоминаниям, настроенная таковой и оставаться…
Когда я пишу «мы», я не включаю в это число ее, ту, которой я обязана способностью стряхивать свои годы, как яблоня стряхивает цветы. Послушайте, как она мне рассказывала об одном свадебном обеде:
«Вечером — большой обед на восемьдесят шесть персон, что уже само по себе говорит о том, что он был отвратительным. Если бы я умерла в тот день, то это бы произошло от тех четырех с половиной часов принятия дурной пищи, к которой я почти не притронулась. Я там услышала массу комплиментов. По поводу моего туалета? О! вовсе нет, по поводу моей молодости. Семьдесят пять лет… Невероятно, скажи? Неужели и вправду скоро придется отказаться быть молодой?» Конечно, нет, конечно, нет, не надо пока от этого отказываться, — я тебя знала только молодой, а теперь тебя, мою проводницу, от старения и даже от гибели оберегает смерть… Твоя последняя молодость, молодость твоих семидесяти пяти лет все еще продолжается: ее увенчивает большая соломенная шляпа, что в любой сезон ночевала снаружи. Под этим колоколом тонко сплетенной полбы резвятся твои серые, подвижные, меняющиеся, ненасытные глаза, которым озабоченность, бдительность странным образом придают форму ромба. Бровей не больше, чем у Джоконды, а нос, боже мой, нос… «У нас скверный нос», — говорила ты, глядя на меня, приблизительно таким же тоном, как если бы произнесла: «У нас есть одна чудесная собственность». А голос, а походка… Когда посторонние люди слышали на лестнице твои мелкие девичьи шажки и твою шальную манеру открывать дверь, они оборачивались и замирали в растерянности, увидев тебя переодетой в маленькую старую даму… «Неужели и вправду придется отказаться быть молодой?» Я в этом не вижу ни пользы, ни даже приличия. Посмотри, моя дорогая, каким этот растерявшийся юноша, витающий вокруг мертворожденной надежды, которую он вертит так и сяк, посмотри, каким он нам кажется старомодным, традиционным и тяжеловесным! Что бы ты с ним сделала, что нужно было с ним сделать?
Да, вот досада… Это тело, уцепившееся за угол подушки, его скромность в печали, его старательное притворство — все то, что покоилось на моем диване, вот досада!.. Еще один вампир, сомнений в этом у меня больше не оставалось. Так я называю тех, кто нацеливается на мою жалость. Они ничего не просят. «Только оставьте меня здесь, в тени!..»
Время, протекавшее в молчании, тянулось долго. Я читала, потом переставала читать. В другой раз я могла бы предположить, что Вьяль спит. Ведь случается же моим друзьям спать на моем диване после целого дня рыбной ловли, вождения автомобиля, купания, даже работы, которая их лишает дара речи и околдовывает сном прямо на месте. Но этот не спал. Этот был несчастен. Страдание, первая маскировка, первое нападение вампира… Вьяль, далекий от того, чтобы чувствовать себя счастливым, притворялся, что отдыхает, и я почувствовала, как где-то внутри зашевелилась та, которая теперь во мне живет, более легкая для моего сердца, чем я когда-то была для ее чрева… Я хорошо знаю, что они идут от нее, эти порывы жалости, которые я так не люблю. Правда, она их тоже не любила: «Племяннице папаши Шампьона стало лучше. Твоему брату будет тяжело вытащить ее из этого. Я ей послала дров и еще раз собирала для нее пожертвования, поскольку сделать что-либо еще я сейчас не в состоянии. Только просить — это такая вещь, которую делать любезно я не умею, потому что, как только я вижу тех, которые ничего не дают и живут как сыр в масле, в лицо мне сразу ударяет краска, и вместо того чтобы говорить им любезности, мне хочется их обругать…
