Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
Тон у казака Сашки был грозный, в нем поскрипывало железо, было понятно, что любому виновнику этих несчастий общественный рыбинспектор готов свернуть голову, как курице, отправить в суп.
Слушая казака, Кирилл Лобко думал о том, что, слава богу, есть еще люди, которые пекутся о Волге, болеют за нее, ночами не спят, покрываются язвами от забот и боязни за будущее великой реки, и таким человеком был хозяин бударки. Надо полагать, что ни одному браконьеру он не дает уйти, берет своей лодкой на абордаж все пиратские пироги до единой и тащит на буксире в рыбинспекцию. Если же «бракаш», – так здесь иногда величают браконьеров, – вздумает убежать, накидывает ему на голову темный мешок и связывает прочным синтетическим шнуром.
– А вот браконьеру, который покушается на осетра, я без всяких предупреждений отрезаю бестолковку этим вот ножом, – сурово произнес казак Сашка и достал из кармана большой нож, взметнул его над головой, показывая всему миру. – Чик – и головы нету.
И Комельков, и Лобко смотрели на казака с восхищением – пока есть такие люди, Волга не пропадет, ни одна севрюга с осетром не уйдут к браконьерам – защитный забор стоит плотный.
Отговорившись, казак Сашка задрал рукав пятнистой куртки и, прищурив один глаз, будто собирался стрелять из ружья, глянул на циферблат часов: наступало мертвое время, когда не клюют не то, чтобы щука, или окунь, или почтенный карась, – даже червяк лишний раз не откроет рот, чтобы съесть чего-нибудь, но пройдет два с половиной часа и рыбьему миру словно бы кто-то подаст команду, и щуки снова начнут заинтересованно смотреть на блесны.
– Ну, чего, домой поедем, перекусим там или ждать здесь будем?
– Поплывем домой, – сказал Комельков, – мне лекарство надо принять.
– Ага! – Казак Сашка покорно наклонил загорелое лицо, развернул бударку и покатил по тихой, без единой рябинки воде к ерику, ведущему в Гандуринский банк.
Площадь Раскатов была огромной, в нее впадало десятка полтора похожих друг на друга ериков, надо было найти нужный.
Через минуту казак Сашка затормозил, подняв бударкой высокий бурун вода. Под грядой сухо зашелестевшего своими листьями тростника стояли две длинные, сплетенные из прочной жилки верши, к одному из высохших стеблей был привязан обрывок яркого полиэтиленового пакета, чтобы издали можно было определить место, где стоят ловушки. Верши здесь еще зовут мордами.
Минуты полторы казак Сашка соображал, что это за верши, кому принадлежат – честно говоря, их надо было бы выдернуть из воды и закинуть куда подальше, но хозяин чего-то медлил, соображал, немо шевелил губами, вычисляя что-то, а потом произнес тоном, неожиданно важным:
– Это государственные морды, стоят здесь по закону…
Раз стоят «по закону», значит, трогать их нельзя. По соседству с вершами виднелась небольшая сеть, к концам которой были привязаны пустые пластмассовые бутылки. Отличные поплавки, эти бутылки! Медведя, если надо, способны удержать на плаву.
Сеть казак Сашка тоже не стал трогать – «государственная», вскинул гордо голову, словно бы хотел кому-то отдать честь, но кругом, кроме десятка кочек куги да стенки тростника, над которой бесстрашно летали астраханские пауки, никого не было, и он, опустившись на сиденье, дал газ.
На скорости влетел в узкий ерик, сдавленный лотосовым полем, над которым возвышался целый лес высоких сухих черенков, увенчанных широкими одеревяневшими головками, где дозревали крупные тяжелые зерна, в следующий миг скорость сбавил, – вспомнил казак Сашка, что по лотосовым полям кататься вообще запрещено, – они находятся под охраной, виновато потупил голову, кажется, он вообще готов был заглушить двигатель, но этого не сделал и на малом газу прошел запретную зону.
– Мы сюда еще вернемся? – сдернув с головы бейсболку с надписью какого-то американского университета и, подставив голову ласковому солнышку, поинтересовался Комельков.
Вместе с лучами солнца на лысой голове его оказались серебряные нити. На двух сидели небольшие, телесного цвета паучки. Обнаружив, что они совершили посадку на аэродроме, не обозначенном в их картах, паучки встревоженно забегали по лысине – видать, искали диспетчера или руководителя полетов, но не нашли. Один даже сунулся Комелькову в ухо, но тут же высунулся обратно и, видать, наследил в заросшей коротким волосом пещере…
Комельков ладонью сбросил его в воду. Следом в воду унесся и второй пилот.
– Вернемся? – повторил вопрос Комельков и встревоженно привстал в лодке: а вдруг хозяин не вернется в место, где наметился хороший окуневый клев?
– Обязательно, – небрежно бросил казак Сашка, – только не сегодня.
– А сегодня что?
– Сегодня будем ловить с берега. На удочку.
– Червячничать? – с отвращением сморщился Комельков. Удочке он предпочитал спиннинг, червяку – блесну и к немым фигурам, стынущим на берегу около своих снастей, относился презрительно. Чтобы не видеть их, он даже натягивал на глаза темные очки и отклячивал нижнюю губу, словно бы готовя ее для плевка.
Казак Сашка промолчал: слово «червячничать» в его языке отсутствовало, на лбу обозначилась вертикальная озадаченная морщина.
Ерики в этой части Волги одинаковые, похожи друг на друга, словно сняты по одной кальке – неширокие, с болотно-зеленоватой водой, густо поросшие тростником. Моторки среди тростниковых стенок носятся торопливыми челноками.
Ступить тут на берег невозможно – в тростнике можно легко увязнуть, порвать одежду и продырявить обувь, исцарапаться до крови и ни с чем вывалиться обратно. Вместе с продырявленными сапогами вынести с собою впечатление, что твердого берега здесь нет совсем – тростник тоже растет из воды.
Но берег есть, только находится он дальше, к нему надо проломиться сквозь тростник и мелкую застойную воду, в которой гниют коренья, дно черное, в осклизлых лохмотьях отставшей коры, по нему деловито снуют водяные крысы, змеи, ужи, – глаза надо держать востро, чтобы не наступить кому-нибудь на хвост.
Метрах в пятнадцати-двадцати от кромки тростника можно обнаружить уже настоящий, твердый, густо заросший берег. Здесь растут не только буйный тростник, но и ивняк, кусты ежевики, какие-то изломанные деревца, похожие на карагач, а немного дальше, среди шелестящих тростниковых волн, уже возвышаются тяжелые, с широкими кряжистыми стволами ветлы.
Но не везде шумит сухое море – в некоторых местах над стеблями тростника взметывалась и садилась на узкие лезвистые листья саранча, тростник она объедала до ствола, до комля, ни одного пера-листка не оставляла – и перемещалась дальше… Раньше такого в здешних местах не было.
Впрочем, не только саранча – беда здешних плавней. Год за годом выпадает страшенное, очень жаркое лето, нынешнее, ушедшее, было особенным: горела земля, растекались, превращаясь в глиняный пепел, камни, огромные
