Свет очага - Тахави Ахтанов
Нашу начальницу Елизавету Сергеевну, Алевтину Павловну, добродушную, тихую Ираиду Ивановну. Живы ли они? Какова их судьба? Мария Максимовна, которую мы назвали Мусей Строптивой, убита. Дочь осталась у нее, сирота. Прошка погиб совсем молодым. Я не видела его матери, но он так много о ней рассказывал, что она как живая вставала передо мной. Она, наверное, была похожа на Ираиду Ивановну, покладистую, тихую многодетную женщину.
Так и стоит у меня перед глазами Прошкино детское, не возмужавшее еще лицо, впавшие щеки, а нижней губы почти не видно. Он погиб, избавив от позора несчастную мать, братишек, сестер. Теперь никто не скажет о его матери, что она жена предателя-полицая; наоборот, станут уважать ее, как мать молодого, геройски отдавшего свою жизнь за Родину партизана…
Белый как лунь старик Кузьмич… Он после смерти Абана разыскал меня и вывел из леса…
Три дня я уже еду в многолюдном вагоне, но меня окружают не эти, а те люди, что остались в лесу, живые и мертвые… мне грустно, тоска порой одолевает меня. В эти мучительные, нескончаемые два с половиной года я так мечтала попасть в свой родной аул… а теперь, когда до него рукой подать, почему-то нет во мне нетерпеливого ожидания встречи с родными…
Бабушка Камка. Постарела, наверное, очень. Сеил-хана-ага с его незадачливым ровесником Альмуханом, наверное, забрали в армию. Живы ли они?..
Заставляю себя думать о людях своего аула, но мысли уводят меня в другую сторону, в другие места, в недалекое прошлое мое, будто все главное осталось там… судьба моя, и то, чего так ждут от меня эти люди.
Я ушла далеко, задумалась и не заметила, как совсем рассвело. В вагоне проснулись, и каждый занялся своим делом. За эти три дня я до тонкостей изучила дорожную жизнь. Если попадается большая станция, то все, у кого есть посуда, бегут за кипятком. Потом все раскроют свои сумки, развяжут узлы и примутся завтракать тем, что, как говорят, бог послал. И перед войной у нас особого изобилия не было, теперь стала жизнь несравненно труднее. Но даже нужда не может уравнять всех людей.
Одни доставали из сумок колбасу или консервы, другие лепешки, яйца, третьи жевали черствый хлеб, уткнувшись каждый в свою еду, пряча глаза, будто ели украденное. А те, у которых вообще ничего не было, поднимались и деликатно уходили со своих мест, старики делали вид, что дремлют. Здесь не выкладывали все на общий стол, как у нас в лесу.
В Москве нам выдали сухой паек, так что и мы были не с пустыми руками, но есть его одним было как-то неловко.
— Соленого огурчика не хочешь?! — обратилась ко мне старушка, сидевшая напротив. — Хочется, поди, солененького, а?
Она вытащила из стеклянной банки огурец и протянула его мне.
Я еще вчера заметила эту банку с огурцами, и до того мне захотелось попробовать соленого, что даже слюнки потекли. Увидев, с какой жадностью я набросилась на огурец, она сказала:
— Аль ты беременная никак? Ну так что ж… Молодая, как же без этого. А муж-то у тебя есть? Где он?
И она забросала меня вопросами. Очень уж любопытная старушка попалась. Каждое свое слово она сопровождала жалостливым причмокиванием и вздохами. Кое-как я отделалась от нее и задумалась над собственным положением.
У меня были подозрения, что я беременна, и это меня сначала расстроило. Мало мне двоих сироток, так еще и третий появится. Так что мне, бедной вдове, в такое трудное время придется поднимать на ноги сразу троих. Как же я управлюсь?
Потом другая мысль пришла, и я даже рассмеялась. Что такое трое детей в мирное, пусть и голодное, время для человека, который выжил, уцелел в самом пекле войны с двумя грудными? Да можно вырастить не только двоих-троих, но и десятерых!
Главное, добраться до аула, а там пусть хоть гора свалится на голову, все равно на мою долю не выпадет и половины того, что пришлось мне пережить. И суровое, тяжелое прошлое мое поможет не падать мне духом.
Подумав так, я успокоилась. Еще совсем недавно не верила я, что останусь жива, вернусь домой из тех мест, которые и во сне прежде не снились.
И еще я везла с собой память о Свете, которая была мне подругой, память о Касымбеке, который взвалил на себя все тяготы и заботы обо мне. Сейчас их нет рядом со мной, но зато есть память о них, они не умерли для меня и никогда не умрут, дети продолжат так рано оборванные их жизни.
Абан… И он был таким же молодым и едва успел обзавестись семьей… Если все сложится благополучно, останется и его ребенок. Овдовевшие хозяйки говорили раньше: «Я не покину этот дом, чтобы свет очага моего мужа не погас». И, может быть, сама судьба оставила меня в живых, чтобы я берегла свет их очага. Мне сейчас только двадцать один год, но я старше этих женщин, которые смотрят на меня жалостливыми глазами и жадно расспрашивают, как было там, за линией фронта, и невольное восхищение и боязливая зависть сменяют друг друга в их глазах. Несколько раз я стояла на краю жизни и смерть дышала мне холодом в лицо. Я успела два раза побывать замужем и потерять своих мужей. Я узнала радость любви, материнства. Не знаю, чего было больше в моей жизни, радости или мучений, но все воспоминания были мне близки и дороги.
Погрузившись в свои думы, я и не заметила, как поезд остановился. Какая-то знакомая станция. И правда, ведь скоро уж должен быть дом, потому что вчера проехали Оренбург.
Я увидела за вагонным окном разбросанные как попало приземистые домики, кривые грязные улочки, покрытые недавно выпавшим снегом, но уже затоптанным ногами людей и скота. Какая-то казашка вела за руку ребенка, путаясь ногами в собственном подоле. Старая телогрейка топорщилась
