Лидия Чуковская - Процесс исключения (сборник)
28/I 47
К четырем часам – к Эренбургу, с письмом Симонова.
Нет уж, пусть Пушкин ходит к Эренбургу, а я не пойду.
Сух, угрюм, недоброжелателен – не то ко мне, не то к Симонову, не то к «Новому Миру», не то к целому миру вообще.
Ни одного лишнего слова. Только дело. Пока говоришь, он сидит мешком, глядя в пол, ничем тебе не помогая.
Стихов не дает. Их у него нет. Симонов думает, что его журнал чем-нибудь будет отличаться, – напрасно. Будет та же серость. Ничего не дадут: вот ведь и Платонова не дали напечатать. Рассказ Платонова для Платонова – не лучший, но в журнале – из лучших… То же и со стихами станет.
Я немного пролепетала что-то про подборку.
– А Мартынов у вас будет?
– Да.
– Он – единственный интересный из молодых.
Ах так! Значит, ты – совсем неинтересный. Хоть и старый.
Оттуда в редакцию. Сдала Ивинской прочитанный самотек. До семи часов ждала Кривицкого. Комбинация такая: для сдачи в набор нужна его резолюция. То есть симоновской и без него достаточно – но тех экземпляров нельзя отдавать, где Симоновым написано «в набор»; надо другие – значит, нужны его резолюции. Это очень жаль, потому что он будет заново смотреть и цепляться.
Он спросил о Пастернаке. Я ему показала «Март», в котором совершенно уверена. И вдруг: это невозможно.
– Почему?
– Навоз! Всему живитель! Да это же целая философия!
Я ужасно разозлилась и наговорила резкостей.
Сказала Кривицкому, что он, наверно, вообще не любит стихов.
Он сообщил, что любит Ахматову, Лермонтова, Тютчева и что Пастернак гений, но…
Вошел Дроздов. Этот чинуша мне давно не нравится. Кривицкий дал ему прочесть стихи Пастернака.
– Это – издевательство, – сказал Дроздов{53}.
Кривицкий прочел Зыбковца.
– Плащаница – нехорошо, – сказал Дроздов.
Я объяснила.
– Это – только бытовая правда. А не общая, всенародная.
Боже, как мне стало скучно.
Теперь сижу, выдумываю строки для Кронгауза, который завяз.
Звонил Пастернак. Что он хочет перед сдачей посмотреть стихи. «Я от Недогонова (!) узнал, что вы собираетесь печатать и очень вам благодарен» (! как будто можно было сомневаться, что я решу печатать!). Мы условились, что я буду у него в субботу.
Ох, нелегкая это работаИз болота тащить бегемота.
29/I 47
С утра в «Новый Мир» говорить с Мартыновым о поправках к его стихотворению и о новых.
Не знаю, чувствует ли он, как я его не люблю.
Я стараюсь быть очень с ним вежливой и мягкой.
Странной он души человек. Вычурный какой-то, придуманный.
Туся думает – судя по стихам и внешности, – что он – плохой человек А я не знаю, не уверена. Но ни грана поэта нет в его стихах, и мысли его о поэзии тоже какие-то – не дикие, не странные; а пустые и вычурные.
На правку он почему-то соглашается очень легко. Дал новые стихи, из коих я отобрала два, чтобы послать Симонову.
Плохие стихи. Он дал мне сборник своих поэм, который мне хвалил Симонов.
Поэмы – чудовищное недоразумение. Какие-то исторические анекдотцы, рассказанные безголосым раешником.
29/I 47
Прием. Урин, Некрасова, Наровчатов, Коваленков, Фоломин{54}.
Глупый, самодовольный и бездарный Урин.
Талантливый Наровчатов с упорным красивым лицом. Недаром С. Я. мне о нем говорил.
Некрасова. К счастью, встретились мы утром, в кабинете у Кривицкого было пусто, и у меня хватило сил на длинный разговор. Мы вместе переделали «Кольцо», которое я хочу послать Симонову вместо забракованного им «Гостеприимства»{55}. Она идет на поправки, когда они близки ее замыслу, когда они не извне, а с ее позиций. Когда же они внешние – она, молодец, не сдается. Дрожат руки и на глазах слезы. Несчастная, замученная, голодная, немытая, затравленная. Я не думаю, чтобы она была психически больна, – скорее нервно. Говорит:
– Я больше не хожу в Союз писателей. Там все надо мной смеются и хотят посадить в сумасшедший дом.
Будь они прокляты, обидчики поэта.
А она твердый человек, тоже выносливый.
Я не рассчитала своих сил и позволила после приема еще прийти ко мне домой Кронгаузу для общего разговора о его книжках. Книжки мне не понравились, я хотела сказать ему что-то существенное, но от усталости и мигрени плела невесть что.
5/II 47
Вот сколько не писала.
Придется писать конспективно.
Вчера была в «Новом Мире» с одиннадцати до семи. Шесть часов работала с Капусто{56}.
Потом – противный, глупый разговор с Кривицким о стихах. Очевидно, я что-то сделала не так: нужно было обойтись без Кривицкого и можно было. А я запуталась в трех соснах. Ну, впредь [буду] умнее. Он задержал до приезда Симонова некоторые стихи, которые я непременно отстою. Основная же масса пошла в набор.
Самое главное – в субботу была у Пастернака. Впервые я у него в городе. Холодновато, порядок, просто, картины на стенах. Было тихо и пусто, только кухарка гремела кастрюлями в кухне. Кажется, впервые мы были так, один на один, и он говорил со мной пристально и с интересом.
Как он жив – как молод – какой огонь в глазах и как восемнадцатилетне движется – и как постарел.
– Конечно, может быть симбиоз с действительностью. Это – чаще всего. И – второй путь, который неинтересен, потому что все это уже написано у Пушкина{57}. А есть еще третий – помимо всего, поверх всего.
О Симонове:
«Мне нравятся его аппетиты. Остальные хотят только ЗИС, а этот – и Америку, и Японию – ненасытимо».
Пригласил на четверг к Юдиной слушать его прозу! Он дал мне с собой на день статью о Шекспире. Статья гениальна, как «Охранная грамота». Хочется всю переписать или выучить наизусть.
В понедельник, как условились, зашел за статьей в «Новый Мир». Мы посидели за столом. В этот день – препоганая статья Фадеева, где опять он скучно лягает Пастернака (и Платонова){58}. Я спросила Бориса Леонидовича:
– Что, он не любит ваших стихов и вас? Почему он так упорно занят этим?
– Ах, почему? Нет, любит. Не знаю, не знаю… А я нарочно показываю, что не желаю с ним знаться. Летом какие-то помещичьи голоса у меня на участке: Шуня{59} с гувернером… Я открыл окно и нарочно закричал: «Эй вы, фадеевские! Тут и без вас люди живут!»
Скоро он ушел, обернувшись на меня от дверей.
Завтра целый вечер буду слушать. Только бы поспать сегодня, чтобы ничего не болело!
В редакции на днях – два часа разговоров с Мартыновым, который мне тяжел и противен («Смердяковское в нем», – сказал Пастернак) и который плохо перевел милого Гидаша.
Завтра будет письмо от Симонова по поводу моей второй посылки ему: Мочалова, Пастернак и др. Была телеграмма. Жду неприятного письма.
Талантлив, интересен Наровчатов. Непременно хочу его продвигать…
7/II 47
В «Новый Мир». Ольга Всеволодовна ушла гулять с Пастернаком с тем, чтобы зайти ко мне. Звоню домой – они уже ушли. Жду Кривицкого. Устраиваю ему сцену – со всей отчетливостью и злобой. Выручаю стихи в набор. Он подписывает – но намекает, что остановит в другой стадии.
Да, в редакции письмо от Симонова. Неприятное, как я и ждала. О числах ни слова. Рассуждения о стихах Пастернака – хотя и мягкие и деликатные, но в сущности кривицкие:
он споткнулся на том же навозе в «Марте» и на «всё сожжено» в «Бабьем лете». Что, мол, сожжено? Господи, ясно что – раз речь идет о лете. Не Красная же площадь и Николаевский мост.
Он просит меня просить Пастернака переставить строфы в «Марте» и заменить всё в «Бабьем лете». Ну нет, этого не будет… Я попрошу Константина Михайловича договориться с Кривицким, Дроздовым и пр. окончательно и потом передам их решение Пастернаку – но предлагать поправок я не буду. Пусть берут или не берут… Борис Леонидович звонил вечером, благодарил за письмо.
Приехал бы уж Симонов поскорее.
10/II 47
К одиннадцати часам поплелась в редакцию. Холодно, пусто, ко мне явились совершенно никчемные автора.
Потом пришла Ивинская и наговорила кучу сплетен о том, что Кривицкий обижается, что мы считаем его врагом стихов и обвиняет нас в формализме.
Этого надо было давно ждать.
Где ему понимать, что Жаров – искусство бессодержательное, а «Март» Пастернака – содержательное.
Меня тошнило и от ее слов, и оттого, что мою позицию защищает – она, с кем я никак не связана.
Затем было счастье: Борис Леонидович, обещавший прислать мне «Рождество» и долго хваливший меня за то, как я эти стихи определила (в моем письме), – прислал их не мне, а Ивинской. И я прочла эти гениальнейшие из гениальных стихов{60}.
12/II 47
Дома – письмо от Симонова. Просит читать рукопись о Майданеке{61}.
