День между пятницей и воскресеньем - Ирина Лейк
Тамара. Тогда
С самого рождения Тамарочка знала, что она не такая, как все обычные люди, не такая, как другие девочки в детском саду и в школе — нелепые одинаковые нищенки по сравнению с ней — избранной принцессой. И садик, и школа были далеко не простыми, тут учились дети высокопоставленных чиновников, известных артистов и дипломатов, но даже рядом с ними Тамарочка была единственной и неповторимой, звездой и бриллиантом, прекрасным совершенством, даром с небес, вымоленной и выпестованной драгоценностью, сокровищем своего всемогущего папочки. Только эти слова она слышала о себе всю жизнь, и никто не смел в них усомниться. Ее властный отец мечтал о наследнике, ему нужен был сын — его гордость, доказательство генеральской силы, продолжатель рода. Но когда после десяти лет отчаянных попыток, часто переходящих в настоящие боевые действия на супружеском ложе, и бесконечных обсуждений стратегий и тактик в кабинетах лучших врачей-репродуктологов роскошная голубая детская в доме генерала так и осталась пустой, генерал почти отчаялся и возмолил к небесам, упрашивая их дать им с женой хоть какого-нибудь ребенка, хоть хворенького, хоть кривенького… да ладно уж, пусть хоть девочку. И небеса ответили: однажды они прислали генералу из самого элитного роддома его бледную жену и тихо пищащий зефирный сверток дорогих кружевных одеял, и в тот же миг его сердце раскололось и растаяло. О таком прекрасном ребенке он даже не мечтал! Она действительно оказалась даром с небес, его доченька, его красавица, его Тамарочка, его ангелочек. Ею можно было только восхищаться, ее можно было только боготворить — и это правило быстро усвоило все генеральское окружение. Она нелепо топала толстыми ножками под елкой, притворяясь снежинкой, — и ей несли корзины цветов, она едва выговаривала стихи про косолапого мишку, а на нее обрушивался шквал аплодисментов. Ее портреты заказывали лучшим художникам страны, а вокруг летало как заклинание, как мантра: «Тамарочка красавица! Тамарочка умница!» Она привыкла к этому очень рано, ничего другого она о себе не слышала, она просто всегда знала это — весь мир в нее влюблен, и по-другому не может быть. Конечно, и сама она часто влюблялась, и всегда получала желаемое — лучшие платьица, невиданных в то время кукол Барби с целым гардеробом, изысканные лакомства, дорогие сапожки, соболиные шубки, а на восемнадцатилетие папочка вложил ей в ладошку ключи от собственной красненькой машины! Для нее никогда не было ничего невозможного, перед ней склонялись все головы, распахивались все двери, ей прощались любые шалости и проступки, даже тот случай, когда под ее новенькую машину бросилась какая-то полоумная идиотка прямо на пешеходном переходе, — папочка быстро все замял, а Тамарочку спешно отправили к морю, в санаторий в Сочи: принять ванны и восстановить нервы, девочка ведь так испугалась. Ее нежили, холили и лелеяли, ни одна пушинка не смела упасть на ее идеальные локоны, словно все ангелы по приказу ее папочки бросили свои дела и спустились на землю, чтобы обмахивать ее крыльями и петь ей небесными голосами о том, как она прекрасна.
Но однажды эта отличная система такого правильного мира дала неожиданный и подлый сбой.
Она увидела Венсана на приеме, который устраивала дипломатическая академия. Ей показалось, она видела его раньше, во всех романтических французских фильмах: да, это был он — красивый, элегантный и галантный, совсем не такой, как папочка — папочка был глыбой и императором, а Венсан — прекрасным принцем. Он целовал ей руки, шептал на ушко приторные нежности бархатным голосом с акцентом, от которого она покрывалась мурашками, он улыбался ей и кружил ее на руках, как делал это всегда весь мир, и в его улыбке было что-то незнакомое, что-то запретное, сладкое и заветное. Он него пахло Францией, заграницей, сказкой и надеждами. Тамарочка снова влюбилась. Но в этот раз ей захотелось не шубку и не бриллиантовый браслетик, ей захотелось Венсана. И Францию. Она знала, что непременно получит все, что захочет, и никак не ожидала, что ее волшебная система даст сбой. А она не просто дала сбой, она окончательно сломалась.
Прекрасный принц превратился в чудовище и исчез, как в самой нелепой и отвратительной сказке. Французский мираж, уже такой реальный, уже ее собственный — с Эйфелевой башней и огромной квартирой на бульваре с названием словно воздушный десерт, — растворился в воздухе, и вместо него, вместо чудесных мурашек вдруг вылез наружу отвратительный липкий страх. Во всех других ситуациях Тамарочка знала, что предпринять, — бежать к папочке, но сейчас сделать этого она не могла, потому что понимала: она нарушила единственное правило в своей жизни — она расстроила папочку. Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя было расстраивать папочку, а она это сделала. От мурашек не осталось и следа, вместо бабочек в животе у нее поселился ребенок. Когда-то, лежа на груди у Венсана, она мечтала о малыше, смеялась и болтала длинными ногами. «У нас ведь будут дети?» — спрашивала она, а он говорил ей: «Да, шери, конечно, бон-бон, у нас будет много детей, и первого мы назовем Жан-Луи». Она смаковала это волшебное имя, и даже теперь, хоть никакого Венсана больше не было, она все еще надеялась на крошку Жана-Луи. Но и он не смог ее спасти. Все двери захлопнулись, все головы отвернулись. А папочка назвал ее таким гадким словом, которое никто и никогда не смел даже шепотом произносить в ее присутствии. Уже взрослая Тамарочка всю жизнь старалась забыть то, что произошло с ней потом, когда все открылось: и ссылку в Тверь, и то, как она месяцами умоляла отца поговорить с ней. Конечно, он сжалился и снова стал ее любить, но никогда уже не смотрел на нее как раньше — как на своего драгоценного ангела. Мир рухнул. Вместо Жана-Луи в роддоме в Твери у нее родился Петя. Тамара расстроила папочку, и в наказание он выдал ее замуж не за Венсана, а за первого встречного, за деревенщину, за Николашу.
Именно так сложилось все у нее в голове. Именно так она думала и чувствовала всю жизнь. Ей было обидно и больно. Споткнувшись тогда на улице, она просто-напросто выболтала всю свою горькую историю случайному прохожему, ведь ей больше некому было ее рассказать: подружек почти не осталось, а те, что еще общались с ней, делали это с мерзким снисхождением, с жалостью, а она ненавидела жалость. Никто и никогда не смел ее жалеть! Она же была принцессой, звездой и бриллиантом, избранным совершенством. И этот случайный прохожий
