Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Как бы то ни было, сегодня вечером, после привычной куриной грудки (которую я немного передержала), я переключалась с одного канала на другой, когда внезапно весь экран заполнило лицо нашего сына. Можно было бы подумать, что я к такому уже привыкла, но это не так. И это была не та фотография, которая появилась во всех газетах – школьная, сделанная в девятом классе, устаревшая, черно-белая, он там еще со своей едкой усмешкой. Сейчас на экране было грубоватое лицо семнадцатилетнего Кевина. Я узнала голос берущего у него интервью журналиста. Это был документальный фильм Джека Марлина.
Марлин отказался от сухого остросюжетного заголовка «Дополнительные занятия» в пользу более эффектного «Негодник», и это напомнило мне о тебе: «Я покончу с этим негодником за пару часов», говорил ты обычно о легком заказе. Ты применял это выражение практически ко всему, кроме нашего сына.
К которому Джек Марлин применил его с большой готовностью. Видишь ли, Кевин был звездой. Должно быть, Марлин получил согласие администрации Клэверака на съемки, поскольку в фильме было интервью с самим К.К., разбавленное кадрами печальных последствий: горы цветов у стен спортзала, церемония прощания с погибшими, городские митинги под лозунгом «Больше никогда». Я была в таком замешательстве, что чуть было не выключила телевизор. Но через пару минут я прилипла к экрану. Ведь манера Кевина вести себя перед камерой настолько приковывала внимание, что я поначалу едва обращала внимание на то, что именно он говорит. Интервью у него брали в его отгороженном спальном отсеке; как и в его комнате, там царил строгий порядок, без всяких украшений в виде постеров на стенах и безделушек. Наклонив стул так, что он стоял только на двух ножках, и обхватив его локтем за спинку, он выглядел совершенно в своей стихии. Если на то пошло, он казался крупнее, словно вываливался из своих спортивных штанов; он выглядел самодовольно, и я никогда не видела его таким оживленным и непринужденным. Он нежился под взглядом камеры, словно в солярии.
Марлин был за кадром, и его вопросы звучали почтительно, почти нежно, словно он не хотел спугнуть Кевина. Когда я переключилась на этот канал, Марлин осторожно спрашивал, по-прежнему ли Кевин утверждает, что он один из представителей крошечной процентной доли употреблявших прозак пациентов, у которых была выявлена резкая отрицательная реакция на препарат.
Кевин еще к шестилетнему возрасту усвоил, как важно придерживаться одной версии.
– Ну, я определенно стал чувствовать себя странно.
– Но согласно мнению журналов The New England Journal of Medicine[270] и The Lancet[271], причинно-следственная связь между прозаком и психозом, приводящим к человекоубийству, является чисто теоретической. Ты считаешь, что больше исследований…
– Эй, – поднял ладонь Кевин, – я не врач. Эта линия защиты была идеей моего адвоката, и он делал свою работу. Я сказал, что чувствовал себя немного странно. Но я не пытаюсь найти в этом оправдание. Я не виню какой-нибудь сатанинский культ, или стервозную подружку, или большого гадкого хулигана, который называл меня педиком. Одна из вещей, которые я не выношу в этой стране, – это недостаток ответственности. Все, что делают американцы и что у них не особо хорошо получается, обязательно должно быть виной кого-то другого. А я остаюсь верным тому, что я сделал. Это была не чья-то чужая идея, а моя собственная.
– А что с этим делом по поводу сексуальных домогательств? Это могло как-то негативно отразиться на тебе?
– Конечно, меня это затронуло. Но черт побери, – добавил Кевин с доверительной похотливой ухмылкой, – это никак не сравнится с тем, что происходит здесь.
Тут они вмонтировали интервью с Вики Пагорски, которая все отрицала с апоплексической избыточностью – как сказала бы Гертруда, «эта женщина слишком щедра на уверения»[272]. Разумеется, слишком слабая степень негодования показалась бы столь же подозрительной, так что она бы не выиграла ни от какой своей реакции. И ей в самом деле нужно что-то сделать с волосами.
– Мы можем немного поговорить о твоих родителях, Кевин?
Руки закинуты за голову.
– Валяйте.
– Твой отец… Вы с ним ладили или ссорились?
– Мистер Пластик? – фыркнул Кевин. – Мне бы очень повезло, если бы мы поссорились. Нет, все было бодро и весело, хот-доги и сырные палочки. Полное притворство, знаете? Все такое типа «Поехали в Музей естественной истории, Кев, у них там есть очень крутые камни!» Он застрял в пятидесятых, в какой-то фантазии о маленьких бейсболистах. Я слышал от него это «Я люблюююю тебя, дружище!» и просто смотрел на него – типа, «Ты с кем разговариваешь, парень?» Что это значит, когда твой папа «любит» тебя и при этом не имеет никакого [пиип]ного понятия о том, кто ты есть? Что он тогда любит? Какого-то мальчишку из «Счастливых дней». Не меня.
– А что насчет твоей матери?
– А что насчет нее? – огрызнулся Кевин, хотя до этого момента он был дружелюбен и открыт.
– Ну, был же этот гражданский судебный иск, поданный на нее за отсутствие родительского внимания…
– Совершенно фиктивный, – сказал Кевин решительно. – Явный оппортунизм, если честно. Еще один пример культуры компенсаций. Не успеете оглянуться, как старичье будет подавать в суд на правительство за то, что они состарились, а детки потащат мамочек в суд, потому что родились некрасивыми. Как по мне, жизнь – отстой; не повезло! Правда в том, что адвокаты знали, что мамси – женщина при деньгах, а эта корова Вулфорд не умеет стойко переносить плохие новости.
И в этот момент камера сдвинулась под прямым углом и крупным планом показала единственное украшение комнаты, приклеенное скотчем над его кроватью. Сильно помятая оттого, что ее складывали в несколько раз, чтобы она поместилась в карман или бумажник, это была моя фотография. Боже мой, это был тот самый снимок, сделанный на плавучем доме в Амстердаме, который пропал, когда родилась Селия. Я была уверена, что он разорвал его на мелкие кусочки.
– Но была ли твоя мать недобросовестной с точки зрения закона, или нет – может, она уделяла тебе слишком мало внимания?
– Ой, оставьте в покое мою мать! – Этот резкий, угрожающий тон был для меня чем-то новым, но в тюрьме он, должно быть, приносил пользу. – Здешние мозгоправы целыми днями пытаются заставить меня поливать грязью эту женщину, и я уже начинаю от этого уставать, если хотите знать правду.
Марлин перегруппировался.
– Значит, вы могли бы описать ваши отношения как близкие?
– Она объездила весь мир, знаете об этом? Вряд ли можно назвать страну, из которой она не привезла футболку. Основала собственную компанию. Зайдите в любой книжный – и увидите ее серии. Ну, знаете – «Вонючие зарубежные трущобы с КН»? Я раньше заходил в магазины Barnes&Nobel[273] в торговых центрах, просто чтобы посмотреть на эти книги. Это круто.
– Значит, ты не думаешь, что она каким-то образом…
– Слушайте, я, может, отвратительный тип, ясно? И она тоже может быть отвратительной, так что мы квиты. Все остальное – это личное, о’кей? Есть в этой стране понятие «личное», или я должен сказать вам, какого цвета у меня трусы? Следующий вопрос.
– Полагаю, остался лишь один вопрос, Кевин – главный. Почему ты это сделал?
Я видела, что Кевин готовился к этому заранее. Он выдержал театральную паузу, потом с грохотом опустил передние ножки своего пластикового стула на пол. Поставив локти на колени, он отвернулся от Марлина и обратился прямо в камеру.
– О’кей, дело такое. Вы просыпаетесь, вы смотрите телевизор, и вы садитесь в машину, и вы слушаете радио. Вы едете на свою несерьезную работу или идете в свою несерьезную школу, но вы не услышите этого в шестичасовых новостях, потому что знаете что? Ничего толком не происходит. Вы читаете газету или, если любите чтение, то читаете книгу, а это почти то же самое, что смотреть телевизор, только еще скучнее. Вы смотрите телевизор всю ночь или вы выходите из дома, чтобы посмотреть кино, и может, кто-нибудь вам позвонит, и вы сможете рассказать друзьям, что вы смотрите. И знаете, все это зашло уже так далеко, что
