Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому

— Здесь? — спросил околоточный.

— Тут, ваше благородие. Так точно.

Околоточный хотел сострить, что ему тоже «тошно», но вспомнив, что дело нешуточное и что с них тоже спрашивают, сделал серьезное лицо.

— Стучи, Меловой.

Тук… тук… тук!

— Кто там?

— Еврей Мойша Савельев Коц здесь живет?

— Ну, здесь.

— Ему телеграмма. Отворите.

— Ой, какой вы смешной человек! Разве ему может быть телеграмма?

— А почему же не может?

— Ему? Мойше Савельеву Коцу?! Ха-ха!.. Вы меня окончательно смешите.

— А что ж он, не человек, что ли, что телеграммы не может получить?.. Отворяй, черт! Полиция пришла.

— Ну, так бы вы и сказали. А то — телеграмма, телеграмма! Я тоже, извините, не дурак. Пожалуйте.

— То-то, брат. Где же этот самый Коц?

— Ну, если он в той вон комнате — так вам не все равно?

— Э, нет, брат. Не все равно. С нас тоже спрашивают. Он там один? Спит?

— А что же ему ночью делать? Не кадриль же танцевать.

— Да знаем мы вас, жидов. Мало ли что вы можете делать… Меловой, Ковтун! Станьте у дверей. Ты, как тебя?.. Входи впереди меня. Ну… рраз.

Оба влетели в комнату и остановились недоумевающе.

— Сбежал, подлец! — пробормотал околоточный. — Гляди-ка, постель пустая.

Хозяин квартиры, вошедший вслед за ним, хмыкнул:

— Хм! Конечно же пустая. Раз я на ней спал, так она была полная, а когда я вышел — понятно, она пустая.

— Так это, значит, ты сам и есть Коц?

— Зачем я Коц! Больной я буду, если моя фамилия Рохмилович?!

— Где же Коц, черт тебя побери?!

— Очень вашему черту бедный иудей нужен. Шубу он себе с него сошьет. Вон ваш Коц — смотрите! Любуйтесь им.

— Где?!

— Да вон же, в углу, около окна.

— Там тряпки какие-то.

— Уж вы скажете: тряпки. Самое приличное одеяльце. Вон, видите. Спит и кулак показывает. Это он не вам, ваше благородие. У них уж такая паршивая привычка: спит и во сне кулак показывает.

— Это он и есть?

— Этот. Ему фамилия — Коц.

— Так он же совсем маленький!

— Подождите: вырастет — большой будет. Я, конечно, понимаю, что полиции большой еврей приятнее маленького, но сейчас все большие евреи без права жительства как раз израсходовались.

Околоточный, наклонив над мальчиком седеющую голову, молчал.

Душевное состояние было у него такое, как если бы человек со страшной энергией ринулся на запертую дверь, навалился на нее — а дверь вдруг оказалась незапертой. Влетел он в другую комнату, растянулся с размаху на полу, и все над ним смеются. И если бы организовал он грандиозную охоту на тигра. Сотни загонщиков, дрессированные слоны, ружья с разрывными пулями… Подкрались к страшному логовищу — и вдруг оттуда, зевая и потягиваясь, вышел на них маленький рыжий котенок.

— Вот дрянь какая, — бормотал околоточный, разглядывая мальчишку. — Я думал — он большой, а он… Сколько ему лет?

— Два года, ваше благородие. Ни копейки больше!

— А где же его родители?

— Они у меня спрашивают! Это я у вас должен спросить: где они? Выслали. Ваш же товарищ и выслал. Они и сынка хотели забрать, но как был мороз, а оно кашляло, так они мне его и оставили.

— Положение! Что же мне с ним делать? С нас ведь тоже спрашивают.

— Это верно, что с вас спрашивают. А с нас даже ничего не спрашивают — просто высылают. А я скажу: что вам мальчишка вредного сделает, если поживет тут. Немножко подрастет — тогда вышлете. Вы сами видите, что он еще не готов.

— Много ты понимаешь. Как же так его оставить тут. С нас тоже спрашивают. У меня есть ясное распоряжение: отыскать Мойшу Савельева Коца, иудейского вероисповедания, и арестовать за проживательство без права на это — выслать. Понял?

— Хм! Это он, может быть, не поймет… А я-то понял.

Околоточный потоптался немного около кроватки и, вздохнув, громко сказал тоном профессора-оператора:

— Ну-с… Приступим. Эй, ты, как тебя… Вставай, брат!

Он протянул большую, покрытую рыжим пухом руку и деликатно обхватил двумя пальцами сжатый кулачок ребенка. Тот, недовольный, что ему не дают спать, выхватил руку и отпихнул оба пальца.

— Ишь ты, — удивился околоточный. — Жид полицию бьет. Ну, вставай, вставай, брат… нечего там! С нас тоже спрашивают.

Ребенок, вытащенный могучими руками из кроватки, щурился от света лампы, тер глаза кулачонками. Наконец, увидев себя на руках у незнакомого человека, рыжеусого, холодного, страшного, — заплакал.

— Тш! Тш! — зашипел околоточный, раскачивая мальчишку. — Молчи, молчи. Слышишь? Мы ж тебя не колотим, чего ж ты кричишь? Ну, помолчи же…

Хозяин квартиры стоял, склонив голову набок и искренне любуясь представившейся ему картиной.

Засмеялся:

— Смотрите-ка, какой успех у евреев. Русская полиция евреев прямо на руках носит.

— Ну, молчи, молчи… не надо плакать. Я тебе, брат, пряников дам. Когда-нибудь, после. Целый пуд, брат, дам. Мне не жалко.

— Смотрите-ка, — сказал хозяин квартиры, наклоняясь. — Что это на щеке у этого маленького негодяя. Ну, да же! Смотрите-ка! Государственный герб,

— Где? — удивился околоточный. — Действительно!.. А, это от моей пуговицы. Я ему, кажется, щеку слишком к груди прижал.

— Смотрите-ка, какая государственная личность!..

Государственная личность тихо хныкала… Потом сделала удивленные глаза и погладила блестящую пуговицу на шинели.

— Пуповица, — прошептала она.

— Да, брат, пуговица. Как тебя зовут?

— Мышя, — пропищал ребенок, от недавнего плача кривя еще губки.

— Миша? А по паспорту, брат, ты должен быть Мойша. Ишь ты! Маленький жиденок, а еще называет себя христианским именем!

И с шутливой грозностью спросил:

— Разве циркуляра об этом не читал, а?

Ребенок не понял скрытой шутки и снова громко заплакал…

— Тсс! Молчи! Ну, молчи же, черт тебя… молчи, миленький, я тебе куклу подарю… Прямо с быка величиной…

— А-а-а-э-э!..

— Ишь ты, разошелся.

Подошел угрюмый старший городовой. Взял темляк околоточного и ткнул ребенку в руку.

— Молчи, ты! Ишь!

Ребенок плакал.

Сыщик Иван Николаич раздувал щеки, барабанил по ним кулаками и прыгал на одной ноге.

Ребенок притих немного. Широко открытыми глазами глядел на пляшущего сыщика.

— Готово, — сказал околоточный. — Молчит. Укутайте его получше, а я пока напишу протокол.

— Забираете? — спросил хозяин квартиры.

— Забираем.

И с неожиданным раздражением докончил:

— А то как же ты бы думал?! С нас, брат, тоже спрашивают!

Обыкновенно эпиграф к рассказу автор ставит вначале. Позвольте мне сделать это же — в конце. По двум причинам:

1) я хотел сохранить обаяние художественного вымысла в своем рассказе;

2) и все-таки я не хотел бы, чтобы меня заподозрили в вымысле.

Эпиграф:

Выселение 2-летнего ребенка, «не имеющего права жительства».

По постановлению курского губернского правления на днях было выслано из Курска семейство зубного врача еврея Когана. Уезжая, ввиду морозов, семья оставила 2-летнего ребенка в знакомой семье. На другой день туда явилась полиция и потребовала, чтобы ребенок был отправлен из Курска как лицо, не имеющее права жительства. На объяснение, что ребенок оставлен ввиду морозов, полицейский чиновник заявил, что он дает отсрочку на три дня. Если через три дня ребенок не будет отправлен из города, его проводят по этапу.

Василисы Темные

Многие утверждают, что в прежние времена нравы были грубее, суровее, что жестокость была самым ярким качеством наших предков. Как на иллюстрацию этого, указывают на факт из жизни князя Василия Темного: поймали князя Василия родные братья и выжгли ему глаза. После этого ослепленный князь стал знаменит под именем Василия Темного, а история заклеймила поступок братьев, назвав его варварским, жестоким, бесчеловечным…

Можно согласиться с тем, что это были жестокие, варварские времена, но радоваться, что эти времена уже прошли — преждевременно и легкомысленно.

Многие не знают того, что в наши дни, в наш культурный добросердечный век — жестокие братья нашли целую армию последователей, и под покровом тайны эти дикари совершают грубо и безнаказанно свои ужасные, леденящие кровь, операции. Тягостнее всего то, что, вместо крепких, терпеливых мужчин, они выискивают своих жертв среди нежных кротких девушек, и без жалости и милосердия фабрикуют целые легионы Василис Темных, которые бродят потом по свету, жалкие, незрячие, незнающие — куда им приткнуться и что им делать?

Бродят эти Василисы Темные по свету и мстят за себя другим — ослепляя всех подвернувшихся, так же грубо и так же жестоко…