Петр Краснов - Понять - простить
— Вы сказали, Кусков? — сказала она, ласково глядя на Шпака. — Какой Кусков?
— Генерал, Федор Михайлович, — отвечал Шпак.
— Большевик? — нараспев сказала женщина.
— Да, он служил в Красной армии, но я его знал уже поручиком Северо-Западной, где и сам имел честь служить.
— Он здесь?
— Да.
— А вы про сыновей его ничего не слыхали?
— Нет. Ничего. И он ничего про них, вот уже пятый
год, не знает.
— Старший, Святослав, застрелился в Париже из-за Муратова.
Она хотела уже отойти от Шпака, но Шпак сказал:
— Он теперь в нищете лежит… Больной… Умирает. Она остановилась.
— Где он живет?
— В Halensee.
— Вы знаете его адрес?
— Да.
— Скажите мне. Я сейчас к нему поеду. Я знала его второго сына, Игруньку… Я постараюсь ему помочь… Чем могу, конечно… У меня у самой ничего нет.
— Святая душа, — сказал дожидавшийся ее почтенный господин в усах и седой бородке клинышком. — Где услышит, сейчас спешит на помощь.
— Маремьяна-странница, обо всех печальница- вы так говорили? — обернулась она к старику.
— Нет, позвольте, я так про вас не говорил.
— Мне казалось, что вы говорили… Так едемте.
— Простите, — сказал Шпак, — но я совершенно не знаю, кто вы такая.
— Я… Ах, да… В нынешнее время надо знать. Я сестра Серебренникова, София Ивановна… Вот и все. Не верите? Спросите кого хотите. Батюшку, отца архимандрита Тихона, спросите. Он вам скажет, кто я.
— Не беспокойтесь, ротмистр, — сказал старик. — Ваш Кусков святую душу обрел. Если он болен, можете считать его здоровым. Наша София Ивановна мертвых воскрешает, больных исцеляет.
— Будет вам, — сказала София Ивановна. — Это грех так говорить… Кощунство… Каждый должен помогать, кто чем может. Едемте, ротмистр… Видите… я даже не спрашиваю, кто вы.
— Я думал, потому, — смутился Шпак, — что меня весь Берлин знает. Евгений Павлович Шпак, мастеровой из мастерской Зенгер.
— Так едемте.
Федора Михайловича Шпак застал лежащим на прибранной постели. Когда он сказал, что с ним приехала дама, Федор Михайлович засуетился, поднялся на постели, стал причесывать отросшие седые волосы.
— Дама?.. Зачем дама?.. Какая дама?.. У меня никого нет знакомых.
В мыслях проносились женские образы близких к нему. Наташа замучена, сестра Липочка убита… Может быть, Ипполитов а Азалия?
— Что, она странная? — спросил он. — Темно у меня. Нехорошо. Может, лучше на улицу пойти, на скамеечку у остановки трамвая?
Но было поздно, дверь открылась, и в маленькую комнату Федора Михайловича вошла сестра Серебренникова.
— Здравствуйте, — сказала она, протягивая полную белую руку. — Я услыхала, что вы больны и одиноки… У вас никого нет. Я приехала навестить вас. Я хорошо знала вашего сына Игруньку, чернобыльского гусара. Мы с ним друзьями были.
Шпак почувствовал себя лишним и незаметно вышел из комнаты. Сестра Серебренникова подошла к окну и села на стул. Несколько минут длилось молчание. Федор Михайлович сначала стоял у двери, потом сел.
— Вы больны, — тихо спросила сестра. — У доктора были?
— Моя болезнь не такая, чтобы ее докторам лечить, — едва слышно проговорил Федор Михайлович.
— Понимаю, — сказала сестра.
Еще напряженнее стало молчание. В полутемной комнате плохо были видны предметы. Рядом, в мастерской, тикали часы. Шютцингера не было дома. Во всей квартире томилась тишина.
— Вы знаете, что такое русский народ? — чуть слышно сказала София Ивановна.
— Знаю, — еще тише ответил Федор Михайлович.
— В 1915 году… Мы прогнали немцев. Было наступление… На Бзуре… Цепи ушли далеко вперед. Артиллерию начали подавать за пехотой. Победа… Я пошла с санитарами собирать раненых. Идем по полю. Тихо. Впереди пулемет протрещит или сорвутся короткие залпы. Солнце садилось. Красным налетом покрывалось изрытое окопами поле. Валялись тряпки, клочья рубах, винтовки, стаканы шрапнелей. Навстречу люди… Раненые… Легко… В щеку, в грудь, руку… ноги… ковыляя или опираясь на винтовку. Два раненых, солдатика наших, оба в ногу, оставляя кровавый след, несли тяжело раненого немецкого солдата. Я остановилась.
— Братцы, — что это вы?
— Тяжелый, сам не дойдет, — вот несем… — А вы?
— Мы ничего. Бог грехам терпит. По мягкому. Только что боль одна.
— Так ведь он враг ваш!
— Теперя какой враг! Все одно, как и мы. Наш брат. Раненый. Ему, чать, больно, как и нам… Верьте, генерал, истинные христиане только простые русские люди. Не мы. Не интеллигенция. А мужики, солдаты, рабочие, казаки, матросы. Они одни могут возвыситься до того, чтобы пожертвовать собою ради ближнего своего… Ради Христа.
— Как же!.. Как же, сестра, понимать теперешнее… погромы, насилия, издевательства над церковью… Я знаю. Это они. Мужики, солдаты, крестьяне, матросы, казаки… Я знаю. Нет людей пакостнее их. Видал… — затрясся весь Федор Михайлович.
— И нет их святее.
— Я вас не пойму.
— Они… Малые сии. Они как дети неразумные. И дети обрывают жукам и бабочкам крылья и лапы. И дети мучают животных. Не понимая этого. Не понимая, что делают, издеваются над религией. И, помните, сказал Христос: "Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили бы его в море…" И накажут не их… Соблазнивших накажут.
— В небе?
— Нет, и на земле. Их Христос не простит. Замолчала. И томилось в темной и тесной комнате
время, отбиваемое ударами маятника. В ужасе стоял у дверей Федор Михайлович. Ему казалось, что с каждым ударом маятника уходила из него жизнь.
"Так-так, — слышалось ему, — так-так, или ты поступил, как малые сии, или ты — так-так… Ты не исполнил своего долга. Так-так… Долг… Государь… Отечество… Где все это? Так… Так".
И было молчание ужаснее самых грозных слов.
Не было прощения. Не было оправдания. Могло быть только одно: милосердие.
X
София Ивановна всех подняла на ноги. Красный Крест, сестричество св. Ольги, частную благотворительность, Союз офицеров, Декановых. Федор Михайлович был поставлен в такие условия, что мог не работать. На лето предполагалось отправить его для лечения на воды. Сын Олег был разыскан, ему были добыты визы, посланы деньги и письмо, чтобы он сейчас приезжал к отцу. В обед, как светлый дух, являлись София Ивановна или Верочка, привозили закуски, яйца, готовили бульон, заставляли есть Федора Михайловича. Вечером опять кто-нибудь из Декановых или сестра Серебреникова сидели у него и занимали его чтением. Но все было напрасно. София Ивановна видела, как жизнь уходила из его как будто здорового тела, как мучилась внутри душа. Федор Михайлович таял на глазах у всех, и немец-доктор не мог объяснить причины его увядания.
— Тоска, — сказал он. — Болезнь чисто нервная. Душевная болезнь… Русская болезнь…
Федор Михайлович, казалось, только дожидался сына, чтобы ему передать нечто важное, что тяготило его и еще привязывало к жизни.
В воскресенье вечером все четверо Декановых пришли к Федору Михайловичу. Деканов, стоя у окна, у открытой форточки курил трубку, Екатерина Петровна, пользуясь отсутствием Шютцингера, на газовой плите в кухоньке готовила какао. Дима ходил. Он начал серьезный разговор с Федором Михайловичем, сидевшим на стуле у стола. На столе лежали книги, доставленные ему сестрой Серебренниковой. Книги были духовного содержания.
— Вы думаете? — сказал Дима, останавливаясь против Федора Михайловича. — Вы думаете, мы, молодежь, так беспечны? Мы ничего не понимаем? Нет, Федор Михайлович, мы понимаем, что новая жизнь будет труднее, будет скучнее, будет безобразнее, а главное, пошлее вашей старой жизни. Какая-нибудь контора, за бумагами или чертежами. Я знаю, что уже никогда больше не придется мне весело скакать на лошади, наслаждаясь Божьим миром… Душа моя в толстых рубцах. Она — старая кожа. Ее не растянешь. Она не станет мягкой и гибкой. И так хочется иногда уйти от искусственных выдумок фабричной культуры. Уйти туда, где небо ближе и роднее трава. Где я не чужой среди бездушной природы, как здесь, между одушевленных людей. Да, Федор Михайлович, я счастлив, как только может быть счастливым человек, призванный строить великое. Но скорби моей у меня никто не отнимет. Она тоже мое счастье. Она говорит мне о скорби и радости всего мира. Радости создавать.
— Дмитрий Николаевич, — начал Федор Михайлович.
— Называйте его просто Димой, — перебила его из кухни Екатерина Петровна, — зазнается Димочка.
— Дмитрий Николаевич, — повторил Федор Михайлович, — вот я часто слышу от вас, что вы собираетесь творить новую Россию. Строить ее по-новому.
— Да, без ошибок старого. Без Распутиных, без дворцовой камарильи, без протекционизма, привилегий… без… ну, словом, идеальную жизнь.
