Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)
"- А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? - горестно восклицал Алеша. - С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть... а если нет, то убьёшь себя сам, а не выдержишь!.." (-9, 296)
"К ним", то есть -- к западным, европейским атеистам-социалистам. И здесь противопоставительный союз "а" смотрится-воспринимается странно, да и логики маловато. Атеисты-социалисты в ту эпоху привольно чувствовали себя, набирали силу и в России, именовались "народовольцами" и исповедовали идею именно жертвенного самоубийства ради общего революционного дела и светлого будущего всего человечества вообще и русского народа в частности.
И эта стезя -- революционера-убийцы, социалиста-смертника, террориста-самоубийцы -- намечалась во втором романе дилогии вовсе не Ивану, а...младшему из Карамазовых.
Херувиму Алёше.
7
Достоевский -- соучастник народовольцев...
В литературе о писателе многократно использовалась-вспоминалась сцена, известная по мемуарам А. С. Суворина. Что ж, не обойтись без неё и нам. Итак, 20 февраля 1880 года Суворин находится в гостях у Достоевского и слышит от него:
"- Представьте себе (...), что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит:
"Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину". Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
- Нет, не пошёл бы...
- И я бы не пошёл. Почему? Ведь это ужас. Это - преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. (...) Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто - боязнь прослыть доносчиком..."
Что примечательно, собеседники ещё не знают, что именно в этот день произошло покушение И. О. Млодецкого на графа М. Т. Лорис-Меликова, возглавляющего Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, которая и была создана после взрыва в Зимнем дворце, осуществлённого Степаном Халтуриным 5 февраля. А Достоевский ещё и не знал, что через два дня будет присутствовать на казни Млодецкого на том самом Семёновском плацу... Но ещё ничего этого не зная, он уже знает, что любимый его герой Алёша Карамазов, а вовсе не Иван, должен будет пройти весь этот чудовищный путь от колебания веры через "горнило сомнений" к атеизму, к терроризму, цареубийству и эшафоту. Именно об этом писатель и заявил в тот день, почти ровно за год до своей смерти, издателю "Нового времени": "Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили..."256
Но и без этого признания, зафиксированного мемуаристом в своём дневнике по горячим следам, вдумчивые читатели ещё на первых страницах романа "Братья Карамазовы" могли прочесть-промыслить такой исход жизни-судьбы младшего из братьев, ибо об Алёше было сказано: "Едва только он, задумавшись серьёзно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: ?Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю?. Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошёл в атеисты и в социалисты..." (-9, 30)
В последние годы своей жизни Достоевского особенно страшно интересовали революционеры-террористы. Именно -- страшно. Эти убийцы-смертники интересовали писателя ещё и потому, что он чрезвычайно хорошо помнил своё стояние на эшафоте. Народовольческий терроризм во второй половине прошлого века всё набирал и набирал силу. Об этом уже шёл у нас разговор во "Введении в тему". Теперь самое время уточнить, что Достоевский безусловно осуждал "цареубийц", несмотря на то, что гипотетически мог и не донести на того же Халтурина. Вскоре после того, как Кравчинский зарезал на глазах у людей начальника III отделения, Фёдор Михайлович в письме из Старой Руссы к редактору "Гражданина" В. Ф. Пуцыковичу употребляет-повторяет весьма характерное и однозначное словцо-оценку: "Пишете, что убийц Мезенцова так и не разыскали и что наверно это нигилятина. Как же иначе? наверно так..."(301, 43) Письмо, между прочим, писалось в самом конце августа 1878 года, то есть в самый разгар работы над первыми главами "Братьев Карамазовых" и не исключено, что именно в эти дни писатель определял-записывал, что если бы Алёша не пришёл к Богу, то попал бы в социалисты...
Однако ж, очень и очень многие современники Достоевского видели в этой политической уголовщине не "нигилятину", а вовсе даже наоборот -романтический героизм. С одной стороны, действительно, постарались Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Михайловский и прочие идеологи экстремистского толка. А с другой, ни у кого не вызывало сомнения, что террористы, поднявшие руку на самого государя, независимо от последствий и степени личного везения, изначально были готовы к собственной смерти, обрекали себя на гибель, были в полном смысле слова самоубийцами. Равнодушие к собственной смерти (хотя бы внешнее) всегда вызывает у окружающих уважение. Они, окружающие, забывают или вовсе не хотят думать о том, что равнодушие к собственной смерти порождает безразличие и к жизням других людей. И эта болезнь -- прогрессирующая. Достоевский тоже считал террористов добровольными смертниками и даже прямо называл (в наброске предисловия к "Бесам") того же Каракозова "слепым самоубийцей" (11, 303), но писатель, с его даром провидца, прозревал сквозь магический кристалл, что единично-индивидуальный политический терроризм перерастёт, не может не перерасти в массово-тотальный. Вчитаемся: "Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга..."(-5, 516) Ведь этот бредовый сон Раскольникова в каторге -- один к одному картина гражданской войны, захлестнувшей Россию через неполных четыре десятка лет после смерти автора "Преступления и наказания". Наверняка в глубине души Фёдор Михайлович всё же надеялся, что этот кошмар несчастного логического убийцы так и останется горячечным бредом. По крайней мере, он надеялся, не мог не надеяться, что его страстное предупреждение из последнего романа о невозможности построить счастье человечества на слезинке даже одного-единственного ребёнка будет услышан-воспринят людьми...
В своих "Воспоминаниях" А. Г. Достоевская высказала поразительную мысль-предположение, что-де, если бы даже её муж и оправился от своей смертельной болезни, которая свела его в могилу в конце января 1881 года, он непременно бы умер через месяц, узнав о злодейском убийстве 1-го марта царя-освободителя народовольцами257.
Об этом мы ещё особо скажем, а пока вернёмся ненадолго чуть назад.
В марте 1878 года Достоевский, отвечая на письмо Н. П. Петерсона, который познакомил писателя с учением "народного" русского философа Н. Ф. Фёдорова о воскресении мёртвых, прямо-таки с лихорадочным напряжением задаёт и задаёт вопросы, хочет уточнить-уяснить для себя -- как, в каком конкретно виде Фёдоров понимает воскресение мёртвых?.. И в конце своего письма убеждённо, с запалом полемики пишет: "Предупреждаю, что мы здесь, то есть я и Соловьёв, по крайней мере верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно сбудется на земле..." (301, 14) Насчёт своего молодого друга, философа В. С. Соловьёва, Фёдор Михайлович несколько поторопился, ибо тот как раз верил в воскресение не "личного состава" человечества, а в восстановление его в "должном виде", то есть, упрощённо говоря, должны воскреснуть на земле не тела всех живших некогда людей, а -души в делах и опыте всего человечества... Достоевский же, действительно, как и автор "Философии общего дела" (под таким названием будут изданы после смерти Николая Фёдоровича Фёдорова его основные труды), верил, хотел верить, что молекулы и атомы живого организма не уничтожаются даже после смерти и что их можно собрать, соединить и в таком виде, реально воскресить умершего. Вспомним финальные строки последнего романа писателя:
"-- Карамазов! -- крикнул Коля, -- неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мёртвых, и оживём, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
-- Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было, -- полусмеясь, полу в восторге ответил Алёша.
