Константин Седых - Отчий край
- Подъезжай да послушай, что Ганька рассказывает.
Когда Ганька повторил свой рассказ, Семен выругался, ударил коня нагайкой и помчался к мирсановской бане. Симон подсадил к себе Ганьку, и они пустились догонять его.
Перелетев на коне через невысокий плетень, Семен подскакал к бане, спешился. Перегнувшись с седла, отбросил в сторону подпиравшую дверь жердь, рявкнул:
- Лукашка! Выходи!
- Не выйду, - отозвался Лука. - Ты ведь нагайкой полосовать начнешь. Знаю я тебя... Этому подлецу Ганьке я теперь уши поотрываю.
- Я тебе поотрываю! Где у тебя совесть-то? Его тут ночью чуть не срезали на посту, а ты... Все равно не миновать тебе нагайки.
Подбежали, оставив коня за плетнем, Симон и Ганька. Следом за ними к бане неслись игравшие в улице ребятишки, шел Матвей Мирсанов.
- Вылезай, Лукашка, не валяй дурака! - сказал Симон и попробовал заглянуть в баню. Но голос Луки заставил его отпрянуть назад.
- Уйди и не суйся. Мне теперь все равно. Возьму и резану тебя из винта.
- Да вылезай ты, холера! Сюда народ со всех концов бежит. Ну, оплошал, подвел Ганьку, так ведь с кем беды не бывает. Выходи.
Лука глянул в окошко и, увидев в огороде ребятишек и Матвея, вышел из бани. Глаза его плутовато бегали, уши и щеки рдели от прихлынувшей крови.
- Хорош гусь! - презрительно прошипел Семен. - Если Матвей будет спрашивать, что мы в его бане делали, говори, контрабандистов искали. А выпороть я тебя потом успею.
Лука сразу повеселел. Закидывая за плечо винтовку, громко сказал:
- Ни черта тут нету. Должно быть, дальше смотались.
- А кого вы ищете? - спросил подошедший Матвей.
- Контрабандистов, - ответил Лука. Семен и Симон посмеивались. Ганька старался не глядеть на своего злополучного напарника.
- То-то и слышал я ночью стрельбу, - сказал Матвей. - Где-то неподалеку от моей избы стреляли.
- Стрельбу слышал? Кто же это стрелял? - спросил Лука и посмотрел на Ганьку. Ганька смело выдержал его растерянный недоумевающий взгляд и весело подмигнул ему.
- Ну, поехали! - скомандовал Семен. - Раз здесь нет, будем искать в другом месте.
Когда они поравнялись с усадьбой Луки, Семен сказал:
- Давай, Лукашка, заедем к тебе и поговорим.
- Пожалуйста, пожалуйста, Семен! У меня и выпить найдется. Симон! Ганька! Прошу ко мне...
Привязав в ограде к столбу коней, Семен и Симон подошли к дожидавшимся их у крыльца Луке и Ганьке.
- Повернись ко мне спиной, паразит! - приказал вдруг Семен и взмахнул нагайкой. Лука едва успел подставить ему спину, как на него посыпались хлесткие, чувствительные и сквозь овчину полушубка удары столбовой нагайки. На полушубке от них оставались темные полосы.
- Правильно! - ликовал Симон, глядя на эту расправу. - Всыпь ему, что положено. Будет знать, как на посту дрыхнуть.
- Ну, хватит? - ударив Луку раз десять, спросил Семен.
- Бей еще! - заорал Лука. - Раз виноват, пори, не жалей.
- Ладно, тогда добавлю, - усмехнулся Семен и еще три раза вырезал Луку по лопнувшему в нескольких местах полушубку.
Когда вошли в дом, Анна Григорьевна, увидев порванный полушубок Луки, спросила:
- Это где же тебя угораздило весь полушубок испортить?
Лука широко оскалился:
- Это, мамаша, из меня пыль выбивали. - И распорядился: - А ну, сваргань нам чего-нибудь закусить и согреться.
28
О газетах с военными сводками и о собрании партизан Каргин узнал в воскресенье вечером. Рассказал ему об этом Прокоп Носков, частенько навещавший его в последнее время. Первые их встречи проходили более чем сдержанно. Но постепенно они разоткровенничались. Прокопу было лестно, что Каргин относился к нему с большим почтением и радушно принимал его, всякий раз выставляя на стол бутылку домашней рябиновой настойки. И, желая сблизиться с Каргиным, Прокоп стал доверять ему свои тайны.
Особенно Прокопу понравилось то, что однажды подвыпивший Каргин сказал:
- Ты, Прокоп, умнее меня оказался. Ты долго не думал, взял, да и махнул в партизаны. Понял, что сила на их стороне. Зато теперь тебе почет и уважение, а мое дело - сиди да помалкивай. Не трогают - и на том спасибо. Я ведь даже лишний раз боюсь на улицу показаться. Крепко косятся на меня и Семен и другие партизаны.
- Ничего, покосятся да перестанут, - успокоил его Прокоп и самодовольно признался. - Конечно, теперь тебе со мной не равняться. Никто мне мое атаманство не припомнит, ничем не попрекнет. А ведь попал я к красным из-за обиды на Сергея Ильича, чтоб ему гореть на том свете. Податься мне тогда с моей злостью некуда было. Вот и укатил я к партизанам. Вел себя там хорошо, в кусты не прятался, хотя и вперед не совался. Так что чист, как стеклышко. А тебе, конечно, не позавидуешь...
- Что же, брат, сделаешь, раз ума не хватило, - махнул рукой Каргин. - И у белых я был, как галка среди ворон, и у партизан сейчас, как бельмо в глазу. Ничего тут не сделаешь, надо терпеть. Говорить пусть говорят, что угодно, лишь бы не трогали.
- Не жалеешь, что пришлось вернуться?
- По совести сказать, так я все время домой рвался. Там хорошо жить с капиталами, а без них туго приходится. Пожил я там в работниках у Саньки-купца, на заготовке дров и бревен поработал и натерпелся всякой всячины. Буду уж лучше последним человеком, да на родной стороне.
Но когда Прокоп сообщил ему о белогвардейском наступлении в Приморье, Каргин забеспокоился. Невольно стал думать, не слишком ли поторопился с возвращением домой, хотя и понимал, что другого выхода у него не было. Убить Семена он ни за что бы не согласился. Против этого восставало все его существо.
Из слов Прокопа Каргин узнал только то, что каппелевцы с упорными боями двигаются к Хабаровску. Никаких других подробностей Прокоп ему не передавал. Не желая оставаться в полном неведении, он решил в понедельник сходить в сельревком и прочитать газеты.
Попасть туда он постарался в отсутствие Семена, встречаться с которым было тяжело. Слишком непримиримо был настроен Семен к Каргину, казалось, что тот все время приглядывается к нему и ложно истолковывает любой его шаг. Из всего поведения Семена было видно, что все, что сделал Каргин, он сделал для спасения собственной шкуры. И Каргин не считал возможным доказывать, что это не так.
Чтобы попасть в сельревком, нужно было пройти через прихожую и большой семиокоиный зал, отведенный под читальню. Этот зал раньше блистал чистотой и богатой обстановкой. Каргин помнил его заставленным нарядной мебелью и цветами в крашеных кадках, с огромным ковром на полу, с картинами под стеклом в широких простенках. Теперь здесь стояли одни наспех сделанные скамьи, ничем не покрытый длинный стол и желтый рассохшийся шкаф, закрытый на висячий замок величиной с баранью голову. Этим замком, как помнил Каргин, Сергей Ильич запирал свою лавку.
Волнуясь так, словно он шел на прием к самому атаману отдела, Каргин постучал в широкую филенчатую дверь ревкома и замер, прислушиваясь.
- Войдите! - услыхал он голос Ганьки Улыбина.
Каргин приоткрыл дверь, вкрадчиво спросил:
- Разрешите?
Не ожидавший такого визита Ганька не усидел за столом и поднялся, недоумевающе глядя на Каргина.
- Здравствуйте, товарищ Улыбин! - поклонился Каргин, снимая папаху.
- Здравствуйте, - кивнул головой Ганька, держа в правой руке ручку, в левой - деревянную в чернильных пятнах линейку.
- Семен Евдокимович будет сегодня?
- Будет, да поздно. Он в Орловскую уехал.
- Экая жалость!.. А мне его шибко надо было. Хотел у него попросить последние газеты.
- Это я и без него сделаю. Пожалуйста, смотрите, только домой мы уносить их не даем. Обязательно на раскурку пустят, - сказал Ганька и достал из крытого черным лаком шкафа-угловичка пачку газет.
Пока Каргин читал в газетах сводки командования Народно-революционной армии, Ганька наблюдал за ним. Он сразу понял, что интересует в газетах этого необычайного посетителя.
- Опять, выходит, заваруха началась, чтоб ей пусто было, - заговорил, откладывая в сторону газеты, Каргин. - Не унимаются белые генералы, а давно бы следовало уняться. Раз народ против них, ни черта у них не получится. И на что они надеются? Как ты думаешь, товарищ Улыбин?
- На заграничных буржуев надеются, больше не на кого, - ответил Ганька и добавил: - Но теперь и буржуи им не помогут. Дадут каппелевцам раза два по сопаткам, и позовет их удирать со всех ног.
- Дай-то бог! - вздохнул Каргин. - Поскорее бы уж все кончилось. Надоела эта война хуже горькой редьки. Ведь уж целых семь лет воюем. Сперва с немцами и турками, а потом друг с другом. Вон какой беды у нас гражданская война наделала. Твоему отцу, к примеру, жить бы да жить, а он погиб ни за что ни про что. Хороший человек был Северьян Андреевич, честный и справедливый. Ты вот мне не поверишь, Ганя, а я ведь плакал, когда его убили каратели.
Ганьке показалась возмутительной эта, как он полагал, притворная жалость Каргина к его отцу. Он вспыхнул, зло спросил:
