Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Как уже говорилось, студенты после курса философии должны были представлять себе основы наук, вероятно, увидеть их где-то далеко на горизонте, но тем не менее прикоснуться к ним, и Карстен вполне с этим справился. Ему казалось, что он увидел юриспруденцию, конечно, она была где-то далеко, но напоминала ему здание Копенгагенского суда, внушительное, заставляющее вспомнить о Древней Греции и Риме, и при этом в нем было что-то одновременно пугающее и вечное, покоящееся на мыслях, высказанных Монтескье в восемнадцатом веке о том, что Государство строится на законодательной, исполнительной и судебной власти, и последняя представлена в нем судами, и они на сто процентов независимые. Мысль о независимости имела для Карстена особое значение. Он, конечно, прекрасно знал, что правовая система — часть общества, но при этом у него не было никакого сомнения в том, что она стоит над ним. И даже выше, как он чувствовал, стоит юриспруденция, которая напоминает математику, латинскую грамматику и классическую античность тем, что ее предметом также являются вечные истины, ему представлялось, как на первом курсе, так и позднее, что юристы, как и математики с философами — будем откровенны, — являются высшими существами, которые обитают в более разреженных сферах, где все хорошо видно на большом расстоянии.
Организация обучения в университете полностью подтверждала это представление. Во главе всего стояли профессора, которых никто почти никогда не видел. Студенты старших курсов рассказывали, что они в свое время слышали от других студентов старших курсов, которые в свою очередь тоже слышали от предыдущих старшекурсников, что эти профессора когда-то в далеком прошлом, в полупустых аудиториях, читали лекции, в которых они азартно продирались сквозь непроходимые джунгли юридических тонкостей и, в конце концов, обнаруживали, что нет никакой возможности успеть пройти всю программу и что они уже много месяцев назад потеряли последнего слушателя. После чего они удалялись от суеты и тяжких учебных обязанностей и погружались в состояние, которое Карстен считал возвышенным научным молчанием и которое они нарушали лишь в исключительных случаях. Догадайтесь, ради чего! Нет, вы не отгадали, вовсе не для того, чтобы сделать достоянием общественности результаты своих научных изысканий, — с XIX столетия в Дании в области права не появилось ни одного заслуживающего внимания исследования. Они публиковали объемные, дорогие и обязательные для университетских курсов учебники, в которых вели друг с другом ожесточенную полемику и благодаря которым получали регулярный и ощутимый дополнительный заработок.
Таким образом на юридическом факультете образовалась пропасть между студентами, которые стояли на земле, или, точнее, ползали по ней, и профессорами, которые принимали экзамены и определяли очертания юриспруденции, представлявшейся Карстену в виде невесомого воплощения здания городского суда. Мне же вся эта юриспруденция больше напоминает какой-то мыльный пузырь, оторвавшийся от общества еще в XIX столетии или вообще в Средние века. Конечно же, возникшую пустоту нужно было чем-то заполнить, и труд по строительству лестницы, ведущей в храм права, взяли на себя частные менторы. Этих людей, которые давно стали мифическими фигурами, уже тогда, понизив голос, называли какими-то нелепыми наростами на прекрасном древе юриспруденции, и должен признать, что так оно, черт возьми, и было. Среди них встречались вечные студенты, бывшие студенты или незадачливые адвокаты с сомнительной репутацией. У каждого из них имелись свои странности, и даже крайне терпимому Карстену они напоминали экспонаты Зоологического музея, поблизости от которого, на Сторе Каннике-стрэде проходили занятия. Но кое-что у них было общим и ни у кого не вызывало насмешек, и вызвало бы уважение где угодно, пусть даже на стене в музее или в виде заспиртованного экспоната. Всех их сближали фантастическая память, удивительное чутье и желание заработать. Учебники они знали наизусть, могли говорить без остановки, бойко сыпать цитатами, и время от времени сообщать, что следует перевернуть страницу, — они всегда точно помнили, когда пора переходить на новую страницу учебника. Или же они могли задать какой-нибудь вопрос, например «каковы границы гражданского права?», после чего процитировать все те места в тысячах параграфов, где речь идет об этих границах. Но их отличала не только замечательная память, они умели зарабатывать, они были коммерсантами, торговцами, арендовали частные и дешевые помещения для занятий, требовали со студентов оплату за месяц вперед и отказывались — как подсказывало им их юридическое чутье к вопросам налогообложения — выписывать квитанции. Из-за жесткой конкуренции между ними менее хваткие были выдавлены во мглу военного времени, а те, кто остался, — чудаковатые, но толковые педагоги, которые всегда посылали на экзамены наблюдателей и, обладая завидной интуицией, позволявшей предвидеть то, что снизойдет свыше, демонстрировали почти провидческую способность предсказывать экзаменационные вопросы.
Один из этих менторов сыграл в жизни Карстена заметную роль, звали его Тюге Любанский, и он преподавал гражданское право. Не думаю, что отношения этих двоих можно было назвать дружбой, все отношения Карстена с другими людьми предполагали дистанцию и вежливость, правильнее было бы сказать, что они с Любанским стали приятелями. К их знакомству имел отношение еще один человек, и появился он в самом начале, во время первых занятий с ментором в помещении Юношеского христианского общества на улице Сторе Каннике-стрэде. Снаружи палило солнце, стояла удушливая жара, а перед Карстеном сидела одна из немногих студенток на всем факультете — волосы ее были заплетены в две тяжелые светлые косы, между которыми, словно дыра, сиял затылок. Это очень мешало ему сосредоточиться и о чем-то ему напоминало, отвлекая внимание от лежащей перед ним книги, в которую переплетчик вставил чистые листы, сотни чистых страниц, ожидающих его заметок, которые Карстен не делал, потому что обнаружил, что девушка, несмотря на то что она вроде бы и не оборачивается, одаривает его взглядом, который в то время назвали бы «лучезарным». И тем не менее именно в этот момент Карстен впервые по-настоящему слышит голос Любанского. Трудно сказать, почему это происходит именно в это мгновение, но так уж получилось, что девушка вдруг перестает существовать, а все внимание Карстена оказывается захвачено ментором — его проникновенным голосом, независимыми взглядами и той явной толикой безумия, с которой Любанский в течение лекции снова и снова приближался к теме границ юридического мышления, и Карстена впервые посетила мысль, что, возможно, даже у самых мудрых людей нет ответов на все вопросы. Когда занятие закончилось, он остался на месте, неподвижно уставившись на доску, с которой ментор стирал написанное. И вдруг Карстен заметил, что сидевший рядом с ним молодой человек тоже никуда не ушел, и повернувшись к нему, увидел своего школьного товарища, Мальчика-из-актового-зала. Карстен долго изучал его, желая убедиться,
