Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов
Долю участия Ермолиной в подготовке к этой партии следует оценить как очень высокую. Будем честными: сам по себе Ира был, конечно, сомневающейся, рефлексирующей, жаждущей трансгрессии личностью, но без Ермолиной он вряд ли ушёл бы в своём развитии дальше футбольного нарцисса и средней руки махинатора…
Александра стирает последнюю фразу и скроллит текст вверх, ища изъяны. Не слишком ли я пристрастна? Не вчитываю ли в чужую историю свой опыт? Не мщу ли кому?.. Лаптоп, который она забыла включить в сеть, теряет заряд и гаснет.
Господи, думает Александра, разглядывая туман, вьющийся по улице, какое было счастье встретить их, и какая жалость, что темпоральный поворот существует лишь в сознании того, кто понимает, что это значит, и даже у меня, почти такой же апатридки, нет способа ещё раз прожить этот опыт входа в смерч времени и родства с дрожащими в нём призраками.
С улицы дует восточный ветер, и занавеска чуть колышется.
* * *
Кутя пересекает двор. Градирни парят, снег осел. Небо хмурится, как замдиректора по воспитательной работе. Сухие стебли торчат из сугробов, подобно стрелам, воткнувшимся в драное одеяло.
Кутя не смогла бросить чтение писем Веры на середине, поэтому не спала и на алгебре, когда вызвали к доске, просто стояла с мелом и не могла вспомнить, какое уравнение писать. Раз за разом всматриваясь в рисунок кожи на ладони и тыльной стороне кисти, она понимает, что ничего не знает о своём теле и чувствах и вообще о себе — и что отражения в зеркале и чужих видео лгали ей.
Голос, жесты не то чтобы не принадлежали Куте, нет. Скорее, они стали ей непонятны. За ними выросло нечто гороподобное, и это нечто затмило обычный свет, освещавший её такой, какой она привыкла себя видеть.
Теперь Кутя смотрит на себя из пыльного оконца, и наблюдаемая личность кажется ей совсем другой. Вспомнилось слово «дереализация», но ей даже не пришло в голову гуглить симптомы — просто теперь она знает, что не знает о себе ничего. Многие поступки и страхи оказались переданными предшественницами, каждое поколение которых будто бы стояло за следующим и заплетало ему косы, и так выстраивалась длинная очередь женщин, выплетавших судьбы последовательниц. Всё это было похоже на бесконечный сериал — героиня, возникшая в семнадцатом сезоне, думает, что действует по своей воле, а на самом деле соткана из бессчётных деяний и недеяний других персонажей.
Кутя рада бы разрыдаться, но оцепенение не покидает её. Чтобы как-то начать жить, она вспоминает, проходя мимо градирен, свой доклад. На обществознании её личность не то что не улетучилась, а наоборот, заострилась и сгустилась в неизвестный ей аватар.
Несмотря на бессонную ночь, она докладывала уверенно. Явилась завуч и что-то мрачно отчёркивала в блокноте. Учитель обществознания глядел влюблённо и был счастлив. Правда, когда Кутя сказала, что история Веры — это история сепарации от насильников — сначала от матери, затем от родины, — его глаза стали напоминать глаза приговорённого к казни. И было почему.
За две недели до доклада стало ясно: война с соседями — не спецоперация, а именно война, полная преступлениями, убийствами детей и изнасилованиями их матерей. Кутя сбежала с уроков и, прячась под капюшоном и маской, расклеивала в подъездах антивоенные листовки, скачанные во мгновенно образовавшейся сети сопротивления. Вернувшись в школу, она шла мимо кабинета, куда завуч вызвала мальчиков на собрание.
Из кабинета неслось что-то о многоголовой гидре Запада и неонацистах-бандеровцах. Кутя сунула голову в дверь и показала фак с такими остервенением, что собрание рассмеялось. Завуч настигла её и, едва не вцепившись в красные волосы, крикнула, что сдаст в полицию. Когда же Кутя спросила, как связан цвет её волос с полицией, завуч внесла свой нос в её личное пространство и пробормотала: «Эл-га-бэ-тэ и предательство — одно и то же».
Зато класс не бросил. После доклада все долго хлопали и парни подваливали молча пожать руку. На крыльце Кутю подкараулила Маевская, делавшая вид, что презирает их чат. Зачёсывая прядь за ухо, она сказала: «Я думала, ты выёбываешься со всеми этими словечками. Сорри, я не понимала, что значит это…» Кутя засмеялась: «Узаконенное неравенство! Я сама поняла, только когда стала читать её письма».
Небо по воспитательной работе швыряет в Кутю горсти колючей крупы, но подъезд уже близок. Серебряные спицы уведомлений звенят неуместно, однако всё же успокаивающе. Арпеджио разблокированного смартфона, и — «Кутечка, погляди, тебя запрещают».
Входя в лифт, она кликает на ссылку. В кабину врывается писк новостей: принять закон… блокировать… зачистить… токсичный контент… атакует устои… навязывает чуждые ценности… раскручивает нормальность нетрадиционной семьи…
«Я буду биться, — стучит Кутя пальцем по экрану, вколачивая каждую букву, — я буду биться как последняя мразь и выгрызать право каждого на понимание, на равнозначимость личного выбора. Мы все тут думаем, что Мария Трубникова, Мартин Лютер Кинг и другие всё за нас сделали и нам не надо бороться ни за какие права и что имперодрочеры и тираны вымрут. Нет. Они воспроизводятся, как нефть, уголь, газ, пружинные матрасы и будильники, — в семьях, где нет несобственнической любви и принятия (все мы знаем такие). Насильники ссут потерять свою власть и ради этого готовы снести полмира своими ракетами. Так прошлое продолжает жрать будущее и хочет сожрать нас. Надо сопротивляться».
Двери открываются.
* * *
Стекло с разбежавшимися по пыли трещинами сгустило лучи в поток, ослепляющий как магниевая вспышка. Пронзив окна бременского кафе в четырёхэтажном магазине, недавно восстановленном из руин, солнце подожгло замершие на стойке бутылки и остановилось на ботинке господина, восседающего на стуле.
Невысокий этот господин с курчавыми волосами теребил пуговицу халата, похожего на докторский, и спорил с женщиной в таком же одеянии и мужчиной при шёлковом галстуке. С чуть скошенного носа господина сползали очки, сквозь которые он изучал меню, начертанное на грифельной доске. Спор прервался, и он застыл, упершись локтем в колено и схватив подбородок пальцами.
Справа от него в кресле замерла девушка с маленькими походными шахматами в кожаном футляре. Чашка чая перед ней дымилась густо, но понемногу тускнела и наконец погасла, курясь едва заметно, как предутренний костёр.
Девушка отвлеклась от позиции и разглядывала лифтёра, чей силуэт искажала стеклянная дверь. Она сидела не шевелясь, пока луч не коснулся фигур, и тогда она вздрогнула и отвела со лба прядь.
Напротив неё, у окна, возвышался человек с кавалерийской, почти что вертикальной
