Анастасия Вербицкая - Иго любви
— Мой юный друг… Вот в этом ваша ошибка. Вы полюбили женщину старше вас на двадцать лет… Да, на двадцать… Ее дочери уже двадцатый год. И наконец, она настолько умна, что сама своих лет никогда не скрывала. Да и к чему? Любовь, как вы сами видите, не справляется с метрикой… Вы — актер на выходные роли. Она — знаменитость. Любовь и это неравенство сумела уничтожить. Надежда Васильевна вас избрала из многих. Почему же вы не стремитесь закрепить за собой ваше счастье?
— Что вы хотите сказать?.. Закрепить? Это странно…
В голосе Хлудова прозвучали тревожные и враждебные нотки. И Бутурлин почувствовал удовлетворение.
— Видите ли… Я далек от мысли обвинять Надежду Васильевну в непостоянстве… но… я много старше вас и хорошо знаю женщин. Самая свободолюбивая из них втайне жаждет рабства, самая гордая и самостоятельная втайне лелеет мечту о «хозяине», о муже. Что крестьянка, что принцесса — безразлично. Вы на всю жизнь привяжете ее к себе этим требованием. Даже если она и не согласится на ваше предложение, — она будет растрогана им до глубины души. Вы купите себе этим вечную признательность женщины.
— Вы думаете, она согласится?
Бутурлин сделал жест недоумения, раскинув свои холеные руки ладонями вверх.
— Я ничего не утверждаю… Попробуйте…
— Она была так несчастна замужем, — все так же тихо уронил Хлудов, как бы думая вслух.
— Тем более она должна тосковать теперь о том, чего ей не дала жизнь. Если б я был свободен сейчас, я ни минуты не задумался бы над таким шагом! Да… да… К несчастью, я не имею шансов. Поверьте, что и ей, как она ни сильна, нужна тихая пристань, свой угол. Нужен защитник и друг. Законный защитник, я на этом настаиваю. Теперь, когда у нее взрослая дочь, ей более чем когда-нибудь нужно оформить свою связь…
Он внезапно смолк, пораженный бледностью и волнением Хлудова. Впервые широко раскрылись полузакрытые веки, и враждебно, мрачно сверкнули темные глаза.
— Почему вы вздрогнули?.. Что я сказал?.. Послушайте! Вы не мальчик и должны были сами догадаться, что у женщины с таким темпераментом, да еще у артистки, не может не быть бурного прошлого. О, я не осуждаю!.. И вам незачем так враждебно глядеть на меня. Она не была бы знаменитой Нероновой, если б не брала от жизни всего, что требовалось для ее счастья, для роста ее личности и таланта. Вы не первый. Зато вы последний. И в этом есть своя печальная красота… если вы не поженитесь, если вы ее оставите, — сама она вас никогда не бросит, — быть может, у нее еще будут капризы, чувственные порывы, мимолетные увлечения… Но любить после вас она не будет никого. Вы — лучший цветок ее осени.
Он уже давно ушел. И сад давно опустел, и смолкла музыка. А Хлудов все еще сидел, неподвижный, устремив глаза в одну точку. Он был сражен всем, что услышал. Душа болела от ран, метко нанесенных беспощадным соперником. Впервые он ревновал. Впервые страдал. Впервые прошлое возлюбленной казалось ему непроницаемой и враждебной тенью, которую бессильно было прогнать его робкое чувство. Она будет тут всегда между ними, эта тень, от которой веет холодом.
И кем был он сам для нее, этот коварный «друг»?
Не предчувствовал ли он свои муки, увидав их тогда рядом, за кулисами?
Счастья нет.
Счастье — мираж.
Он это знал всегда.
Поездка кончена. Они вернулись. Исчез волшебный сон.
Ничто не радует Надежду Васильевну: ни степь, ни хутор, ни зори, ни закаты, ни хозяйство, ни зверушки. Не радует даже свидание с Верой. Она далека, задумчива. Все запирается, все гадает на картах.
И плачет, плачет…
Все притихло на хуторе, словно перед грозой. Гости чувствуют себя лишними и скоро уезжают.
Один Лучинин жизнерадостен по-прежнему и старается поддержать настроение. Вера благодарна ему за это и встречает его теперь с небывалой любезностью.
— Я очень устала, — отвечает Надежда Васильевна на все вкрадчивые расспросы своего друга.
По вечерам она опять уходит одна в степь. Долго гуляет, но возвращается мрачная или заплаканная. Она мучится разлукой. Она ревнует… Хлудов за последнее время замкнулся в себе, словно стеною отгородился от нее.
О, она слишком хорошо знает, как опасно такое настроение! Человек, привыкший к ласке, легко может найти ее у другой. Все там, за кулисами, влюблены в него. Все жаждут растоптать ее счастье, надругаться над ее любовью. Что делать? Что?.. Позвать его сюда?.. Невозможно! Она выдаст себя своей радостью, своим смятением. Ради Веры она не может его позвать.
И невольно ее собственный дом, который она так любила, ее семья, которой она посвятила жизнь, начинает казаться ей тюрьмой. Ей душно, ей тесно в этих стенах. Присутствие Верочки тяготит ее. Надо делать веселое лицо. Лгать. И эта Верочка, если узнает, возненавидит Хлудова. Она не простит матери ее позднего увлечения. До сих пор еще живет память об ее жестокости к Опочинину. Она даже отказалась быть на его похоронах, быть рядом с матерью в ее горе. Она горда, эта девочка, и мстительна. Давно ли она казалась безличной? Давно ли она была ребенком?
«Хоть бы замуж выходила поскорей», — думает теперь нередко Надежда Васильевна, с непонятным раздражением следя за грациозной и бесстрастной с виду девушкой, которой неведома скука, у которой занят каждый час.
Она с радостью встречает теперь Лучинина. С радостью замечает улыбку Веры и ее снисходительную любезность к гостю. Кто знает?.. Может быть… Это был бы спасительный выход из создавшегося положения. Дочь мешает жить. Вот вывод, к которому теперь подошла Надежда Васильевна, еще бессознательно пока, в силу неумолимой логики страсти.
Вера выходит на террасу, еще розовая от сна, обворожительная в своей простенькой холстинковой блузочке.
— А где мамочка?
— В город покатили, — отвечает Поля, подогревая кофейник и не поднимая глаз. — Спозаранку встали… веселые такие… приказали лошадей закладывать… Делов, вишь ты, много накопилось, да покупок… К вечеру обещали вернуться.
«Одна поехала?» — хочет спросить Вера. Но, взглянув в ехидные глаза Поли, внезапно опускает ресницы и начинает старательно намазывать масло на ломтик хлеба.
Точно угадав ее мысли, Поля подхватывает:
— И что такое, дивлюсь!.. Просила я меня взять — отказали. И Аннушка даже не нужна стала…
— Довольно! — перебивает Вера, сдвинув бледно намеченные брови. — Налейте кофе и ступайте!
Поля уходит, поджав губы.
Но своего она добилась. Вера задумалась. Подозрения растут и терзают.
Надежда Васильевна возвращается только к вечеру. Дочь ждет ее, сидя за калиткой, под тенью тополя, на скамье. Оттуда видна вся дорога до самой мельницы.
— Верочка? — умиленно вскрикивает Надежда Васильевна. Она легко выпрыгивает из экипажа и обнимает дочь. Теперь воскресла вся былая нежность к ней. В этой порывистой ласке чувствуется вина.
И все-таки Вера счастлива. Безупречная когда-то и гордая мать ее никогда не дарила ее такой нежностью. А для Верочки во всем мире существует одна только мать.
Точно живой воды напилась погибавшая с тоски Надежда Васильевна. Точно помолодела на десять лет. Зазвучал прежний смех. Заблестели глаза. Для всех нашлись улыбка и ласка: и Буренушке, из резвой телушки ставшей коровой, но не утратившей еще своего задора и фантазии, и стареющим собачкам, и вечно юному попугаю, и птичьему шумному царству цесарок, гусей и индюков.
К обеду на другой день приехал Лучинин, как всегда, с интересными книгами, с вкусными конфетами. Шумно по-старому отобедали втроем, читали на террасе Вальтера Скотта, которым так увлекалась Вера, пили чай. Потом втроем пошли в степь, к мельнице, и любовались поздно всходившей луной.
«Может быть… может быть… — настойчиво стучалась мысль, когда Надежда Васильевна видела Лучинина рядом с дочерью. — Можно ли желать лучшего мужа? Богат, умен, здоров, щедр, образован, родовит… Не молод, правда… Ну да ведь так спокойнее…»
И она, так безумно стремившаяся к юности Хлудова, хладнокровно обрекала дочь на бесстрастное существование рядом с Пожилым мужем, лишала ее неотъемлемого права на радость. И сама не сознавала своей жестокости.
Прошла неделя. И опять светлые дни сменились слезами, тоской. Опять началось гадание на картах. Опять раздались раздражительные окрики на всех, не исключая Веры.
Вера неожиданно зашла на кухню за стаканом молока. Через открытое окно она услыхала, как озлобленная Пелагея, тряся над жаровней таз с вареньем, ворчала:
— Ничем не потрафишь… Пора, стало быть, в город ехать к любовнику… Уж и ехала бы, что ли, чем на людей кидаться!
Вера на цыпочках вышла из кухни, никем не замеченная, и на целый день заперлась у себя. Она не хотела сойти, к обеду. Ей было страшно взглянуть на мать… К счастью, Надежда Васильевна отнеслась равнодушно к ее отсутствию. Вошла один раз в спальню дочери, дала ей капель, пощупала ее лоб, опустила занавески, поцеловала и ушла к себе. А сама была такая желтая, осунувшаяся, совсем больная.
