Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
Когда встали отъ обѣда и Тушкевичъ уѣхалъ за ложей, а Греве пошелъ курить, Вронской вышелъ съ нимъ вмѣстѣ къ себѣ. Посидѣвъ нѣсколько времени, они вбѣжали наверхъ. Анна уже была одѣта въ черное бархатное платье и темнокрасную прическу. Она вышла къ нимъ, очевидно довольная собой.
– Ты точно поѣдешь въ театръ? – сказалъ онъ, не любуясь ею.
– Отчего же ты такъ испуганъ? – смѣясь глазами, сказала она. – Отчего же мнѣ не поѣхать?
Она какъ будто не понимала всего того, что означали его слова и что она понимала очень хорошо только вчера еще.
– Ты знаешь, что я все бы отдалъ, чтобы избавить тебя отъ…
– Не отъ чего избавлять. Отчего Анна Аркадьевна Каренина не можетъ взять ложу въ театрѣ и отчего графъ Вронской, Вреде, Тушкевичъ не могутъ войти къ ней въ ложу?
– Ахъ, ты знаешь, Анна, – говорилъ онъ ей, будя ее, точно также, какъ говорилъ ей когда то ея мужъ.
– Да я не хочу обо всемъ этомъ думать, – сказала она улыбаясь. – Стыжусь я того, что я сдѣлала? Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, и если бы опять тоже, то было бы опять тоже. Я тебя люблю и счастлива; иди, иди.
Она пожала его руку.
– Вотъ я никогда не видалъ тебя въ такомъ духѣ.
– Я въ томъ духѣ, въ которомъ Кесарь сказалъ, что лодочка его не потонетъ, потому что онъ Кесарь, потому что онъ счастливъ. И я тоже. Прощай. Пришли мнѣ свой бинокль.
– А что отвѣтила Лидія Ивановна?
– Ничего, я послала къ нянѣ. Тушкевичъ a été trés gentil,[1542] я не понимаю Бетси, но какъ знакомый....
– Такъ ты рѣшительно ѣдешь?
– Рѣшительно ѣду, – сказала она съ особеннымъ, непонятнымъ ему блескомъ блестя глазами, – и не сердись на меня. Отчего ты не смотришь на меня?
Онъ смотрѣлъ на нее. Онъ видѣлъ всю красоту ея лица, обнаженной шеи и рукъ. Но эта красота ея пугала его за нее.
– Я смотрю и вижу, – сказалъ онъ улыбаясь, – но не понимаю. – А впрочемъ, – вдругъ сказалъ онъ, подходя къ ней, – поѣдемъ. – И онъ поцѣловалъ ея руку.
«It was a failure,[1543] – говорила себѣ Анна, возвращаясь изъ театра, гдѣ она не досидѣла 2-хъ актовъ. – It was a failure», почему то повторяла она себѣ.
Ничего не случилось. Но всѣ одинаково какъ будто не видали ее. Мущины же, которые подходили къ ней, что то пытались показать тѣмъ, что они подходятъ къ ней. Вронской подошелъ къ ней, но только тогда, когда она говорила съ Тушкевичемъ, остановивщись у рампы.
Свѣтъ теперь совершенно потухъ въ ея глазахъ, когда она снимала тяжелое платье.
Дома она нашла письмо Графини Лидіи Ивановны.
«Бездушная, фальшивая притворщица, – сказала она, разорвавъ ея письмо. – Завтра я поѣду къ нему, и мнѣ все равно, увижу ли я или не увижу Алексѣя Александровича», сказала она себѣ.
<Этотъ вечеръ Вронской долженъ былъ провести у брата, и она мучительно, страстно ждала его. Одно, что ей оставалось, – это была его любовь. И онъ не дорожилъ каждой минутой этой любви. Она ждала его, а онъ сидѣлъ теперь съ этой Лизой, которую онъ такъ высоко ставитъ. Она, вѣрно, влюблена въ него и заманиваетъ его.>
* № 147 (рук. № 90).
Приходъ кормилицы однако разбудилъ Анну отъ того столбняка, въ которомъ она находилась. Она ничего не говорила Вронскому о томъ, какъ и когда она намѣревалась увидать сына. Она скрыла отъ него письмо Лидіи Ивановны и хотѣла скрыть свою сегодничную поѣздку. Она боялась того, чтобы онъ узналъ про ея поѣздку, про ея чувства къ сыну, больше всего боялась, чтобы онъ не заговорилъ съ ней про это. Она знала, что для него, не смотря на то что онъ былъ главной причиной ея горя въ этомъ отношеніи, что для него ея свиданіе съ сыномъ, чувства, которыя она могла испытать при этомъ, все это кажется самой не важной и обыкновенной вещью. И что никогда онъ не будетъ въ силахъ понять всей глубины ея страданья. Она знала, что за его холодный тонъ при упоминаніи объ этомъ она возненавидитъ его. И она боялась этого и потому скрывала отъ него и ничего не хотѣла говорить про это.
Кормилица разбудила ее. Надо было перестать думать о непоправимомъ, надо было скрыть отъ него, надо было жить жизнью, которою она жила тѣ нѣсколько дней, которые она провела въ Петербургѣ. А жизнь, которую она вела эти нѣсколько дней въ Петербургѣ, была исполнена волненій и тревогъ и требовала напряженія всѣхъ ея силъ, и она, устранивъ слишкомъ мучительныя воспоминанія о сынѣ, опять отдалась этой жизни.
* № 148 (рук. № 90).
Но мучительнѣе всего было для Анны то новое чувство, которое она въ это время, именно въ Петербургѣ, начала испытывать къ Вронскому.
Она промѣняла все: и общественное положеніе, и спокойствіе совѣсти, и сына – все на любовь, которой она не имѣла къ мужу и отъ мужа. Но имѣла ли она эту любовь, на которую она все промѣняла? Этотъ вопросъ въ первый разъ пришелъ ей въ Петербургѣ. Передъ пріѣздомъ въ Петербургъ у ней было въ первый разъ несогласіе съ Вронскимъ о томъ, какъ имъ остановиться. Вронскій предлагалъ остановиться, для соблюденія приличій, въ разныхъ гостиницахъ. Анна не хотѣла этаго. Она высказала, что она ничего не хочетъ скрывать. Рѣшено было остановиться въ разныхъ этажахъ. Она видѣлась съ Вронскимъ во время своего пребыванія въ Петербургѣ только урывками. И это мучало Анну. Она была лишена того, за что она промѣняла все.
И она сердилась на него и чувствовала сильнѣйшія приливы любви къ нему и ревновала его. Варвара Павловна на улицѣ указала ей княжну Сорокину, про которую Анна слышала отъ Бетси какъ про невѣсту, которую прочила мать Вронскому, и всякій разъ, как Вронскій уѣзжалъ изъ дома, ей казалось, что онъ видится съ княжной Сорокиной, раскаивается въ своей связи, подчиняется кознямъ матери, чтобы женить его.
Всего этаго не могла сказать Анна Вронскому, и все это производило въ немъ впечатлѣніе какого то таинственнаго, скрытаго отъ него возбужденія.
* № 149 (рук. № 90).
Когда Анна вошла въ швейцарскую, Капитонычъ узналъ ее, и ей больно было видѣть выраженіе испуга на его лицѣ.
– Здраствуй, Капитонычъ, – сказала она ему. – Я къ сыну при… – сказала она[1544] и, удержавшись на половинѣ слова, чувствуя, что слезы вдругъ подступили ей къ горлу и съ виноватой мольбой взглянувъ на старика, она быстрымъ легкимъ шагомъ пошла на лѣстницу.
Перегнувшись весь впередъ и цѣпляясь калошами, Капитонычъ бѣжалъ за ней, стараясь перегнать ее.
– Учитель тамъ, можетъ, раздѣтъ, я скажу.
– Нѣтъ, не говори, – сказала Анна, тщетно стараясь удержать свое волненіе.
– Сюда, налѣво пожалуйте… Они теперь въ прежней диванной, – отпыхиваясь, сказалъ Швейцаръ, съ удивленьемъ чувствуя волненіе, сообщившееся и ему.
– Позвольте повременить. Я загляну, – сказалъ онъ, останавливаясь у высокой двери. – Извините, что не чисто еще. Ну, да не къ тому, – прибавилъ онъ, махнувъ рукой, чувствуя, что говоритъ вздоръ, и, пріотворивъ дверь и заглянувъ въ нее, съ умиленной улыбкой обернулся къ Аннѣ.
– Только проснулись.
Анна не могла видѣть ничего, но она слышала зѣваніе. По одному голосу этаго зѣванія она узнала бы его. Это былъ его голосъ, его ротъ. Она видѣла этотъ ротъ, какъ онъ отворялся. Анна вошла. Сережа былъ въ постели. Онъ только что приподнялъ голову съ подушки, но еще не проснулся. Онъ зналъ, засыпая, что его ждетъ счастье имянинъ и зналъ это во все время сна. Но къ утру сонъ далъ ему такое счастіе, что теперь, на границѣ между сномъ и бдѣніемъ, онъ не зналъ, чему отдаться. Въ то время какъ Анна отворяла дверь съ одной стороны, дверь отворилась съ другой стороны, и появилась фигура Василья Лукича въ помочахъ и шитой рубашкѣ.
– Пора вставать, Сережа, половина.... – началъ было онъ, но, увидавъ даму, закрывъ грудь руками, скрылся. Сережа поднялся съ спутанной кровати, взглянулъ было на голосъ Василія Лукича, но, ничего не найдя на томъ мѣстѣ, откуда былъ голосъ, повернулся къ другой двери, взглянулъ заспанными глазами на входившую мать, блаженно улыбнулся и опять закрылъ глаза. Въ томъ, что онъ видѣлъ ее передъ собою, ничего не было необыкновеннаго.
– Мальчикъ мой милый, – проговорила задыхаясь она, подходя къ нему и дотрогиваясь до его пухлой спины, ежившейся подъ тонкой рубашкой. Услыхавъ ея голосъ, онъ приподнялся, держась за спинку кровати, перегнулся къ матери, ничего не говоря, и, сонно улыбаясь, взглянулъ на нее и, опять закрывъ глаза, сталъ тянуться къ ней. Потомъ онъ перехватился пухлыми рученками отъ спинки кровати за ея плечи, прижимаясь къ ея щекѣ, и сталъ тереться своимъ нѣжнымъ личикомъ о ея[1545] мокрую отъ слезъ щеку, обдавая ее тѣмъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у дѣтей.
– Мама – ты, – сказалъ онъ, открывая глаза и блаженно улыбаясь. – Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, – и онъ засыпалъ, говоря это. – Я и во снѣ тебя видѣлъ.
Анна обнимала его, трогала[1546] руками его тѣло, лицо[1547] и цѣловала его лицо, волосы, руки и не могла говорить. Слезы душили ее. Какъ ни близко она была отъ него, она все таки видѣла его и видѣла, какъ онъ выросъ и переменился безъ нея, и она узнавала и не узнавала его голыя ноги, топотавшія въ постели, которыя теперь стали такъ велики, его шейку, его завитки волосъ на затылкѣ, въ которые она такъ часто цѣловала его.
