Михаил Пришвин - Цвет и крест

Хотел, было, я сказать, что скорость не мешает и в тылу, и в особенности в нашем деле продовольствия, но не посмел, побоялся, возьмет сразу и прогонит. Только так задумался вообще о бумаге: мне представилось, что бумага – это символ мира на земле, чем дальше от войны, тем больше бумаг. Груды бумаг входящих лежали на моем столе, целые шкафы стояли бумаг использованных. Я покопался, нашел как раз такую же, как моя, и написал по ней свою, потом написал таким же способом вторую, третью – и вдруг почувствовал радость: как будто одна восьмимиллионная часть всего этого мира соединилась со всеми остальными миллионами в одном великом бумажном деле, и почувствовал легкость необыкновенную. Но это продолжалось не долго, бумаги написанные нужно было нести для подписи, и вот тут началось:

«Признавая чрезвычайно важное значение постного масла для обороны государства…», – читал его превосходительство и ворчал, черкая синим карандашом: – Признавая! Вас никто не просит признавать, это уже давно всеми признано, – писал: «Учитывая чрезвычайно важное значение постного масла…»

Начеркав так по всем моим бумагам, он заставил меня вновь переписать. Я переписывал, отдавал переписывать барышне-машинистке, та в свою очередь, делала ошибки, я заставлял ее переписывать, и до самого конца занятий я не добился подписи его превосходительства, и он, схватив карандаш, быстро-быстро стал сам писать эти бумаги по-своему.

Дня два-три я был в полном отчаянии, и у меня ничего не выходило, на третий день я решил делать, как выйдет, и если выгонят меня, то пусть выгонят. И, представьте себе, вышло очень хорошо, начальник меня похвалил. Вскоре я понял причину моих неудач: я относился к делу слишком серьезно для моего все-таки значительного положения. Вам это, батюшка, совсем непонятно, а оно так: самое серьезное существо в нашем бюро, конечно, барышня-машинистка, она весь день стучит, и вся как-то замочалилась от работы, и она будет стучать вечно, движения по службе ей не будет никогда. Регистратор – следующая ступень – тоже много работает, но он все-таки иногда попробует пошутить, и очень медленно, но все-таки движется. Помощник делопроизводителя еще больше шутит и, конечно, быстрее регистратора движется по службе, и так далее, до моего начальника: тот шутит много, у него даже есть нотка иронии ко всему нашему восьмимиллионному аппарату, но все-таки он слишком серьезен, трудолюбив и прям, чтобы иметь надежду когда-нибудь сделаться министром. Так, оказывается, что некоторая доля легкомыслия в государственных людях есть качество необходимое и полезное. Батюшка, вы меня извините, но это понятно: сама жизнь очень легкомысленна, у нее нет ни малейшего постоянства, а министр очень близок к жизни: жизнь меняется, и министры меняются, сегодня один, завтра другой.

Вот я подхожу теперь к тому, о чем, собственно, хотел вам написать – как сменяются министры, как сменился наш министр и что из этого вышло. Не сегодня-завтра, я знаю, ваш Лопоухий привезет вам из города почту, матушка Анна Александровна примется разбирать солдатские письма, раздавать и читать о поклонах, а вы развернете свое «Русское слово» и воскликните:

– Перемены, опять великие перемены!

– Министра сменяют, другого министра сменяют, третьего… – говорите вы.

Все ожидают разъяснения от вас, а у вас в газете белое место. И тогда по этому белому месту всякий начинает гадать, и чем дальше, тем больше, больше, и через несколько дней такой клубок сплетется, что уже никому ничего не разобрать.

Вот совершенно то же бывает у нас перед увольнением министра. В разных этажах нашего министерства говорили самое противоречивое.

Сам министр куда-то исчез. Секретарь его, румяный от волнения, все время что-то сладострастно шептал кому-то по телефону и делал мне знаки близко не подходить. Как будто там, в пустой комнате погибающего министра, совершались роды нового. Секретарь, очень милый и расположенный ко мне человек, время от времени сам приходил ко мне наверх и сообщал последний бюллетень о состоянии здоровья министра. Но слухи эти были совершенно такие же, как и ваши, деревенские, по белому месту. Мой серьезный начальник слушал, слушал эти донесения, наконец, рассердился, загасил электричество и ушел, за ним из бюро один за другим ушли все, и я остался один дожидаться: я был уверен, что роды сегодня окончатся. Я загасил электричество везде и сел у окна, вид на город был отсюда великолепный, небо чистое и такая редкость здесь в это время: звезды на небе. Часов около десяти я услышал на лестнице знакомые шаги секретаря.

– Свершилось! – сказал он.

В это время на небе покатилась звезда и на одно мгновенье открыла душе моей своим движением все великое движение мира, я думал: «Вот настоящие звезды те, которые летят, а эти стоячие, обыкновенные звезды – что это такое?»

– Вы грустите, – говорит секретарь, – успокойтесь, нас перемены ничуть не коснуться, министры сменяются, а бюро остается. Bureau reste! – сказал он по-французски.

И тоже посмотрел на неподвижные звезды такими глазами, как будто это было огромное, безграничных размеров бюро.

Вот, дорогой батюшка, я это хотел вам сказать: не сетуйте на глушь деревенскую, не завидуйте и нам, служащим в небесных канцеляриях, тайны движения небесных светил нам также мало известны, как и вам, а, главное, и сами небесные светила меньше всех нас знают, куда они движутся.

До свидания, дорогой мой, сердечный привет матушке и деткам вашим, Государя нашего коллежский регистратор и ваш покорный слуга.

Михаил Хрущевский

Друзья мои, письмо это будет общим, потому что все вы задаете одни и те же вопросы, про дороговизну. Расскажу вам, что я думал вчера о продовольствии перед кассой электрического театра. После обыкновенных служебных занятий переоделся в черное и отправился на заседание фасольно-гороховой – есть и такая! – комиссии. Проходя мимо электрического театра, я попал в целый поток-водоворот человеческий, вся улица как бы загибалась в открытые двери театра. Мне захотелось тоже зайти в театр вместе с толпою, я стал в сторонку у витрины магазина, и вот что промелькнуло в голове у меня за несколько минут колебания между долгом службы и желанием провести вечер в кинематографе. Два Петра Иваныча, мои сослуживцы и члены этой самой фасольно-гороховой комиссии, мысленно предстали передо мной как два разных советчика. Я вас сейчас с ними познакомлю. Два совершенно разных человека и представители двух враждующих ведомств в нашей комиссии. Нужно на какие-нибудь четверть часа заглянуть в их канцелярию, чтобы понять, какие это разные люди. Один Петр Иванович в делопроизводстве своем придерживается манеры немецкой: все бумаги сортируются на огромные группы «дела» и подшиваются, основное правило тут: по исполнении всякая бумага должна быть немедленно подшита. Когда ни придешь в канцелярию такого Петра Иваныча, у него непременно кто-нибудь шьет. У другого Петра Иваныча бумаги сортируются в легонькие изящные папочки, немедленно описываются, но не подшиваются – манера французская. Встречается какой-нибудь вопрос, например, о снабжении населения картофелем.

– Картофель! – скажет в кабинете французский Петр Иваныч.

Чиновник пробежит глазами опись, надергает все, что есть о картофеле, и мчит в кабинет начальника.

Петр Иваныч немецкий даже своему чиновнику пишет что-то вроде отношения, и тот, пока-то перелистает подшитое дело, пока-то разложит на местах картофельные бумажки, пока-то дотащит тяжелое дело, пока-то сам Петр Иваныч разберется в заложках. Но зато вся канцелярская машина тут действует неукоснительно верно, и никогда тут бумажка не затеряется. А у Петра Иваныча французского бывает так, что он рассует бумаги по карманам, потом вынет где-нибудь в комиссии, прочтет, да и забудет на столе. Словом, у одного Петра Иваныча все дела, а у другого все случаи.

И вот во время моих колебаний у двери кинематографа: идти мне на заседание фасольно-гороховой комиссии или в кинематограф, – оба мои Петра Иваныча…

– Ваш долг идти в комиссию! – говорил Петр Иваныч немецкий.

– Какой там долг, – возражал другой, – просто 20-е число, идите в театр.

Теперь вникните в мое положение, друзья мои, войдите добросовестно в мою душевную драму. Вы, конечно, отлично знаете, что такое электрический театр, но вы наверно не знаете, что такое фасольно-гороховая комиссия. Произошла эта комиссия путем распыления вопроса о продовольствии. Сначала было только продовольствие, потом разделилось надвое: мясное продовольствие и мучное. Потом мясное стало делиться само по себе, а мучное само по себе. И в свою очередь эти части стали дробиться на кусочки и кусочки пылиться на мельчайшие комиссии, одна из которых и есть фасольно-гороховая. В свою очередь и наша комиссия делится на две подкомиссии: фасольную отдельно и гороховую отдельно. Должен оговориться, что в особом совещании теперь уже поняли опасность распыления вопроса на комиссии и, чтобы объединить их работу, при каждой комиссии учредили советы. Упустили из виду только одно, что люди в комиссиях, подкомиссиях, в советах и совещаниях все те же самые чиновники, уже истомленные достаточно своею работой. В какую комиссию, совет или совещание вы ни пойдете, везде вы встретите тех же самых Петров Иванычей. Вы спросите, куда же деваются общественные деятели, представители Государственной думы, Государственного Совета, всякого рода специалисты и техники? А вот куда они деваются.