Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
Вета с интересом прошлась по комнатам и остановилась у аквариума:
– Рыбки! Боже, я в детстве мечтала об аквариуме! Но мама была против, она говорила, что от аквариума в квартире пахнет болотом. А как называется эта, голубенькая?
– Мраморная гурами.
– А вот этот, с черным хвостом?
– Меченосец.
– А вот этот, с усиками?
– Каллихтовый сомик.
– Какой симпатичный сомик! У него такие же глаза, как у тебя…
– Никогда не думал, что у меня рыбьи глаза.
– Ничего не рыбьи. У тебя глаза умные и грустные, как у каллихтового сомика… Я хочу каллихтового сомика!
– Я тебе куплю.
– Я хочу этого!
Вета продолжала изучение квартиры. Диван, как всегда, был разложен и поверх белья застелен леопардовым пледом.
– Ты здесь спишь?
– Да вот, приходится…
– А я думала, вы спите раздельно.
– Как правило… Катя…
– Она!
– Она теперь спит в основном в Дашкиной комнате.
– В целом и в основном… Я хочу кофе!
– Яволь, майн фюрер! – щелкнул каблуками Башмаков и отправился на кухню.
Когда он вернулся с чашками на подносе, Веты в комнате не было. Он нашел ее на балконе.
– Зачем ты вышла? Соседи могут увидеть!
– Красивая церковь! Как игрушечная… Я обязательно буду венчаться. Ты венчаный?
– Нет.
– Это хорошо.
Они сидели в Дашкиной комнате в недавно купленных велюровых креслах, смотрели на однообразное мерцание электрического камина, на рыбок в аквариуме и пили кофе.
– Ты знаешь, я почему-то думала, у тебя очень большая квартира, с красной мебелью, с настоящим камином, с антикварными вазами и бронзовыми фигурками голых женщин – везде, везде…
– Вот видишь, я оказался скромный и бедный.
– Ты – нормальный. Просто женщины всегда воображают своих мужчин особенными. Самыми лучшими. И когда ты раньше уходил, я фантазировала, что ты уходишь к своему камину и бронзовым нимфеткам. Я ревновала. Не только к твоей жене, но и к квартире с антиквариатом. А теперь мне будет хорошо. Ты, оказывается, уходишь всего-навсего сюда… Значит, ты спишь там, на диване?
Она встала и пошла в большую комнату. Башмаков поплелся следом.
– Я думала, у тебя огромная кровать под балдахином. А у тебя такой же диван, какой был у моих родителей. Удивительно! Значит, здесь…
Она еще раз прошла вдоль дивана. Вдруг юбка скользнула с ее ног – и Вета осталась в кружевных красных трусиках. Некоторое время она постояла внутри упавшей на пол юбки, а потом решительно вышагнула из нее, как из магического круга.
– Вета, поедем лучше к тебе!
– Зачем? Здесь тоже хорошо. Знаешь, когда я возвращаюсь домой одна, я гляжу на постель и вижу в ней тебя. Я ложусь в пустую постель и говорю тебе: «Закогти меня!» Ты обнимаешь – и я засыпаю. Теперь, когда ты будешь ложиться, ты тоже будешь видеть меня и обнимать. Только не перепутай, пожалуйста, со своей женой!
Она расстегнула и сбросила кофточку. Лифчика на ней не было.
«Половинки лимона, – мелькнуло в голове у Башмакова. – Но ведь так нельзя! Это же совсем не по-лимонному!»
Вдруг Вета глупо расхохоталась и навзничь упала на диван, так, что содрогнулись и лязгнули бывалые пружины.
– Значит, здесь… Иди ко мне!
Глаза ее остановились, а губы задрожали.
– Одевайся! Мы уезжаем.
– Почему?
– Потому!
– Знаю! Потому что это брачное ложе! Да? И ты не хочешь его осквернять? Да? Мной? Да?! Осквернять мной! Мной! – Она впилась трясущимися пальцами себе в грудь. – Мной?!
– Перестань! Вета! Что с тобой? – испугался Башмаков.
– Мной?! – Глядя на него мертвыми глазами, она одним бешеным движением разорвала в клочья свои ажурные трусики. – Мной?!
– Да что с тобой, Вета! – Он подскочил и сильно встряхнул ее за плечи.
– Мной… – Она схватила его за руки. – Я… Я… Принеси мою сумку, скорее!
Он бросился в прихожую, притащил ее сумку. Вета вытряхнула содержимое – косметику, пропуска, разноцветные пластиковые карточки прямо на диван, разгребла, нашла серебряную пластину, выдавила две таблетки и сжевала. Башмаков принес из Дашкиной комнаты кофе – запить.
– Сейчас пройдет! – Она взяла его руку и положила себе на грудь, туда, где еще не выровнялись красные вмятины от ее сумасшедших пальцев. – Сейчас пройдет. Ляг со мной, – попросила она. – Просто так ляг…
Башмаков лег – и в овальном зеркале увидел на диване голое Ветино тело, а рядом себя, одетого.
– Все равно ты теперь, когда ляжешь с ней, будешь вспоминать обо мне… Все равно, – тихо и бесстрастно повторяла она.
– Я же тебе говорю, мы спим в разных комнатах.
– Поклянись!
– Клянусь…
– А на этом диване кто спит?
– Я.
– Тогда иди ко мне! Не бойся! Мне сегодня все можно. Я теперь по календарику высчитываю…
К Катиному возвращению Башмаков на всякий случай сменил простыню и пододеяльник, объяснив, что смотрел телевизор в постели и облился чаем (он даже специально облил пододеяльник). Олегу Трудовичу казалось, от белья исходит неистребимый запах возбужденного Ветиного тела. Но стирать постельное белье не стал – это было бы слишком подозрительно. Кстати, стаскивая пододеяльник, он вдруг, похолодев, обнаружил закатившийся под подушку золотой тюбик дорогой Ветиной помады.
Катя вернулась веселая, рассказывала про Карабиху, про то, что Некрасов, ко всему прочему, был еще и настоящим «новым русским», умел крутить бизнес и умер миллионером. Так что уж кому-кому, а ему на Руси жить было не кисло. Когда перед сном она накручивала перед зеркалом волосы на бигуди, у Башмакова вдруг мелькнула сумасшедшая мысль: а вдруг зеркало выдаст его и Катя сейчас увидит запечатленную Ветину наготу – и своего мужа при этой наготе.
Но Катя ничего не увидела.
– А знаешь, что я тебе купила? Мы остановились на трассе, а там целый базар. Догадайся!
– Не знаю.
– Та-апочкин, подумай!
– Не знаю, – ответил Башмаков, совершенно отупевший от чувства вины и страха разоблачения.
– Эх ты, Тапочкин, я тебе купила домашние тапочки на настоящем беличьем меху. Дед сказал, до старости не сносишь!
В понедельник, отправляясь на работу, Олег Трудович столкнулся в лифте с пенсионеркой, жившей этажом ниже.
– Вас давеча какая-то девушка спрашивала! Нашла?
– Нашла…
«С этим надо заканчивать!» – мысленно твердил он себе по пути в банк, понимая, что ничего закончить уже невозможно.
Все только начинается. И он когда-нибудь просто разорвется между этими двумя женщинами пополам. И каждая из них с отвращением отшвырнет доставшуюся ей половинку.
– Чтой-то всего пол-ложечки? – сердилась, смеясь, покойница бабушка Дуня. – Аль ты половинкин внук?
– Нет, я не половинкин! – обижался мальчик Башмаков и, давясь, съедал целую ложку манной каши.
А все-таки, выходит, половинкин…
Они снова почему-то стали обедать вчетвером, всей комнатой. Гена, захлебываясь, обычно рассказывал какую-нибудь дурацкую историю. Например, про то, как посреди Лондона умные парни установили хитренький банкомат, который денег не выдавал, зато запоминал все данные засунутых в него карточек, а также секретные «пины», набранные на клавиатуре доверчивыми клиентами. Сделав свое черное дело, хитрый банкомат возвращал ничего не подозревавшему лоху карточку с извинениями, мол, «сори, бамбино, валюту не завезли!». Простоял он всего один день, потом его тихо убрали – так, что даже бдительные полицейские не обратили внимания. Дальше умные парни нашлепали копии всех этих лоховских карточек (дело нехитрое), а главное, зная секретные «пины», выдоили из настоящих банкоматов хренову тучу денег!
– Поймали? – спросил Башмаков.
– Не-а!
– Поймают, – пообещала Тамара Саидовна.
– Трудыч, может, рискнем? – предложил Игнашечкин, подмигивая.
Вета смеялась над этой историей громче всех – у нее даже тушь с ресниц потекла. Но когда Башмаков поймал ее взгляд, он понял: тушь потекла вовсе не от веселых слез. Вета вообще в последнее время вдруг стала тихой, покорной и нетребовательной. Она лежала, как мышка, перебирала тонкими пальчиками волосы на его груди и просила рассказывать про детство, про бабушек Дуню и Лизу, про институт, про армию, про «Альдебаран», даже про Дашкины детские проказы…
– Давай сегодня просто полежим… Расскажи мне про Егорьевск!
Но «просто полежать», конечно, так
