Берта Исла - Хавьер Мариас
Наступил 1990 год, потом 1991-й и 1992-й, последний был отмечен бурными празднованиями[46], олимпийскими огнями и всеобщим оптимизмом, поскольку Испания вдруг стала изображать из себя процветающую страну. Но для меня это был год, когда исполнилось десять лет со дня отъезда Томаса, прошло десять лет после того 4 апреля, когда мы с ним попрощались в аэропорту Барахас. Было невозможно поверить, что мимо пролетело целое десятилетие – наше прощание было далеким и близким, близким и далеким, и когда оно было близким, казалось, что это случилось буквально позавчера. В минувшем сентябре мне исполнилось сорок, во что я тоже не поверила, потому что чувствовала себя гораздо старше, но в то же время и гораздо моложе, словно была женщиной без возраста, которая уже испытала все, что ей было назначено испытать, хотя на самом деле прожила всего лишь короткий отрезок своей жизни, то есть жизнь и закончилась, и еще по-настоящему не началась, потому что эта женщина была одновременно и незамужней, и вдовой, и женой, – жизнь ее была приостановлена, или прервана, или отложена на потом. Как если бы время на самом деле вовсе и не бежало, хотя бежит оно всегда, бежит всегда, даже когда мы верим, что оно нас поджидает или по доброте своей дает нам отсрочки. Сотни тысяч людей застревают в юном возрасте, не желая расстаться с ним и продолжая верить, будто все возможности перед ними по-прежнему открыты и колдобины на дорогах прошлого ни на что не повлияли, потому что прошлое еще не наступило; словно время подчинилось им, когда они бросили ему небрежно и не слишком громко: “Остановись, утихомирься, остановись, я еще должен все обдумать”. Это настолько распространенная болезнь, что сегодня даже не воспринимается как болезнь. Но мой случай был не совсем таким, для меня в 1982 году начался период, так сказать, вынесенный за скобки, и я все никак не могла выбрать подходящий момент, чтобы закрыть их. На занятиях мне пришлось изучать со студентами Фолкнера (достаточно поверхностно), и как-то я прочла, что, когда его спросили, почему у него такие длинные, прямо километровые и бесконечные фразы, он ответил: “Потому что я никогда не уверен, что сумею дожить до начала следующей”, – примерно так. Надо полагать, у меня получилось нечто похожее с этими моими бесконечными скобками: я боялась, что, закрыв их, сразу умру, вернее, убью… Окончательно убью Томаса.
И я по-прежнему время от времени выходила на балкон, на один из двух наших балконов, особенно в сумерки, ближе к ночи, и смотрела на широкую площадь – на ту ее часть, которая была мне хорошо видна, – и пыталась различить там знакомую фигуру, увидеть, как он идет к дому или выходит из такси у церкви Энкарнасьон, а если я замечала кого-то с чемоданом или дорожной сумкой (что случалось часто, поскольку в нашем районе всегда много туристов), бежала, дрожа от волнения, за биноклем, с помощью которого когда-то следила за Эстебаном Янесом, и, как это ни абсурдно, направляла бинокль на человека с чемоданом, будучи уверенной, что если Томас вернется после столь долгой отлучки, то какой-то багаж у него с собой непременно будет. Только вот я как последняя дура забывала, что, если тело его не лежит в земле или на дне морском, он мог сильно измениться, стать таким же неузнаваемым, как терпеливый, покладистый и преданный бандерильеро Эстебан Янес.
Вообще-то, это было проявлением суеверия, чему поспособствовал и Джек Невинсон. Тот наш памятный разговор состоялся то ли утром, то ли уже ближе к обеду. После смерти жены он каждое воскресенье приходил обедать к нам. Гильермо и Элиса (мальчику уже почти исполнилось тринадцать) с утра отправились гулять в Сады Сабатини или в парк Кампо-дель-Моро и не очень спешили домой. Ни я, ни Джек тогда не подозревали, что жить ему осталось недолго: всего через два месяца он умрет ночью от инфаркта. Когда утром я, как обычно, сделала контрольный звонок, никто не взял трубку. Я оставила сообщение на автоответчике и долго ждала отклика, но потом схватила такси и помчалась к нему на улицу Хеннера в страшной тревоге, а может, уже по дороге привыкая к горькой мысли, что это утро не увидело его пробуждения. У меня имелись ключи, я вошла и нашла Джека лежащим на полу рядом с кроватью: на нем была светлая пижама, а рукой он ухватился за темный шелковый халат, который не успел надеть, словно упал, потянувшись за ним или за трубкой телефона, стоявшего на ночном столике, наверняка чтобы позвонить мне. Но приступ был таким мгновенным и таким мощным, что это ему не удалось. А может, перед смертью искал прохлады, которую мог дать деревянный пол, ведь когда мы плохо себя чувствуем, холод приносит некоторое облегчение. Наверное, дело было именно так, или он сполз на пол, спасаясь от ставших жаркими простыней, а вовсе не пытался позвать кого-то на помощь. Есть люди, которые, когда приходит их последний час, принимают его и успевают подумать, что это хорошо или, по крайней мере, не так уж и плохо, что с них довольно и нет никакого смысла бороться изо всех сил, стараясь протянуть еще несколько месяцев или недель. Такую стойкость проявляют немногие, и порой мне хочется стать
