Свет очага - Тахави Ахтанов
— Нет, нет… Зачем тебе уходить? Погоди, сейчас я чай вскипячу… Целую ночь в бою был. Я и сама уснуть не могла, извелась от страха. Бог миловал, ты живой, ты здесь…
И Абан остался.
И все-таки было мне не по себе в первые дни нашей совместной жизни. Мне все казалось, что между нами стоит Касымбек — глазам моим казалось, ушам, телу моему, а больше всего сердцу и все той же совести и стыдливости неискоренимой моей. Днем нас как будто было двое, но ночью появлялся третий. Я вся извелась, не зная, как избавиться от этого наваждения. Не знаю, испытал ли что-нибудь подобное Абан. По-моему, нет. Он был натурой цельной. Наверное, он даже и не подозревал о мучениях моих.
Абан называл меня ласково — Назикеш. Он стал отцом моему сыну, моим супругом, хозяином нашей общей крыши над головой. Но я, наверное, слишком повзрослела и постарела слишком за эти годы, потому что не могла уже, как девчонка, ласкаться к нему. Второй мой брак, я чувствовала, не будет уже таким, как первый. Ушедшее не вернешь.
Я вышла замуж за Касымбека молоденькой, совсем еще девчонкой, мне шел всего восемнадцатый год. Касымбек был старше меня на семь лет, многое повидавший уже мужчина, и я полностью подчинилась его воле. Если бы остался жив, все бы, наверное, у нас так и продолжалось.
Второй раз я вышла замуж взрослой уже женщиной, помудревшей с годами, набравшейся за короткое время тяжкого опыта военного лихолетья. Как бы ни ласкал меня Абан, называя уменьшительными, милыми именами, все равно я чувствовала себя старше. Таким отчаянным открытым парням, как Абан, считала я, нужны опекуны, пусть и не очень старые, но надежные, повидавшие кое-что в жизни. Если для Касымбека я была неразумным ребенком, то для Абана судьбой самой отводилась мне совсем иная роль…
Нехотя наступил еще один вялый рассвет. Кончились мои запасы еды. Сколько ни экономь, но из коротенькой нитки узелок не завяжешь. Черствый кусочек хлеба размером с детский кулачок — вот и все мои запасы на черный день, светлых-то у меня почти не бывает.
Когда теперь начнут искать меня партизаны, которым все время приходится отбиваться от врага?
Я бы еще продержалась некоторое время на голодном пайке, но двое малышей сводили меня с ума. Чем мне кормить их, когда в высохших грудях не осталось ни капли молока? Отдать последний кусочек хлеба, а остальное предоставить судьбе? Я-то уж как-нибудь, лишь бы дети выдержали, вынесли страшные муки голода.
Откусив кусочек, я стала жевать, собираясь сделать рожок. Кисловато-сладкий вкус хлеба разжег во мне голод, и я чуть не проглотила те крошки, которые были у меня во рту. Я подумала, что, если я не буду осторожной, этот крохотный хлебец в мгновение ока исчезнет и детям ничего не достанется. Я закрыла глаза и посидела немного, пытаясь унять боль в желудке, она дремала до поры до времени, эта боль, но теперь, раздразненная запахом хлеба, стала ворочаться во мне, подниматься во весь рост, у меня даже в глазах позеленело, и липкий пот выступил на лбу.
Зверовато, зорко следил за мною Дулат, и увидев, что я перестала жевать, тотчас же полез к груди, мне было все еще тошно, и я оттолкнула его, он расплакался. Маленькая Света, которая подалась ко мне с другого бока, нерешительно остановилась. Дулат перестал плакать, почувствовав, что я не смягчусь, что мне не до него сейчас. Закрыв глаза, стиснув зубы, я молилась, чтобы кончились мучения эти, чтобы скорее пришли наши войска. Господи, я не могу же, ты видишь, во мне вскипает какая-то глухая неприязнь к сыну своему, дочери, а ведь я не то чтобы последний кусочек, последние силы, жизнь готова была отдать им! Сколько же еще терпеть всем нам?
Выжить бы, не упасть, выдержать эти последние дни. Может, мне и повезет. Ведь и раньше я бывала в самых жестоких переделках. Если Абан не погиб, он непременно нас разыщет. Лишь бы уцелел. И я прислушивалась к каждому звуку снаружи, к каждому шороху, вздохам лесной влажной подстилки. Прошло уже больше двух дней с тех пор, как я укрылась в этой землянке. Стал одолевать уже страх: может быть, Абан, спеша ко мне, нарвался на немцев? Нет, он осторожен, он зорок, у него опыт настоящего партизана. Тогда… Почему же он не приходит? Давно уже должен был он прийти. Если, конечно, жив… В какой-то момент мне почудился снаружи шорох, осторожные шаги, сердце мое дрогнуло. Я вскочила на ноги, но, оказывается, это завозились в углу дети. Со злости и отчаяния я чуть не побила их.
Потом опять послышался звук снаружи. На этот раз явственно донеслись чьи-то тяжелые шаги, и совсем близко от землянки.
Я метнулась было к двери, но замерла на месте, чувствуя, что меня всю колотит. А вдруг это немцы? Кто-то уверенной рукой открывал замаскированный лаз… И вдруг — родной, долгожданный голос:
— Назикеш!
Я почувствовала такую слабость, что без силы опустилась на землю. Потом увидела длинные ноги Абана, который спускался в землянку, и потеряла сознание. Может быть, это длилось одно мгновение, потому что вдруг ощутила терпкий вкус мужских губ. Наконец я пришла в себя, но не отпускала Абана. Он как будто даже стал ниже ростом. Уткнувшись лицом в его плечо, я простояла так некоторое время, чувствуя, как невероятно тяжелый груз свалился с моих плеч. Абан молча гладил шершавой рукой мое лицо. Принюхивался к волосам. И во мне впервые, кажется, из глубины поднялась и теплом разлилась по сердцу нежность к этому человеку.
Мы решили остаться в землянке до вечера. Вражеский патруль находился где-то за лесом, а в самом лесу немцев не было, да к тому же и день выдался пасмурный. Так что мы без особых опасений развели костер. И я, и детишки, двое суток боявшиеся высунуться из землянки, с облегчением вздохнули, когда увидели огонь. Мы подвесили на жерди котелок с водой, чтобы вскипятить чай. Кое-какая еда нашлась в вещмешке у Абана.
От огня приятно веяло мирным теплом, и мы, продрогшие на холоде, тянулись к нему, особенно лезли к костру малыши. Я даже боялась, как бы они не обгорели. Дулат уже успел сжечь полу чапана, который я сшила ему из толстого одеяла. Было хорошо, и душа была полна того тихого удовлетворения, которое испытывает казашка, муж которой вернулся
