Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг.

Иванъ Ильичъ искренно говорилъ это, потому что послѣднее время своей жизни онъ достигъ того, чего долго желалъ, и былъ доволенъ жизнью.

«Я пользуюсь тѣми благами, которыя мнѣ даетъ жизнь, – продолжалъ онъ, – и не считаю нужнымъ думать о томъ, что не подлежитъ моему рѣшенію, тѣмъ болѣе, что когда придетъ рѣшеніе того вопроса смерти, который такъ смущаетъ васъ, я найду сейчасъ очень большое количество антицедентовъ (Иванъ Ильичъ любилъ это слово), которые укажутъ наилучшее рѣшеніе. Затѣмъ190 долженъ вамъ сказать, что всякое рѣшеніе этихъ вопросовъ на религіозной почвѣ я считаю совершенно относительнымъ и произвольнымъ. Еще въ Правовѣдѣніи мы прочли Бюхнера и Молешота, и помню тогда были горячіе споры между товарищами, но для меня тогда же вопросъ былъ рѣшенъ въ томъ смыслѣ, что мы не имѣемъ данныхъ для рѣшенія191 его, и потому лучшее, что мы можемъ сдѣлать, это192 воздержаться отъ поспѣшнаго и бездоказательнаго рѣшенія.

Затѣмъ, съ одной стороны, условія моего положенія и служебнаго и семейнаго таковы, что я долженъ соблюдать извѣстный decorum193 по отношенію внѣшнихъ сторонъ религіозныхъ установленій, и я соблюдалъ и соблюдаю и эти формы, хотя и не приписываю ему194 рѣшающаго значенія. Затѣмъ, съ другой стороны, я не могу не признать того, что въ пользу религіозныхъ учрежденій говоритъ ихъ древность, всеобщность, если можно такъ выразиться, и потому я никакъ не возьму отрицать ихъ безъ строгаго изслѣдованія и полагаю, что они помѣшать никакъ не могутъ. И вотъ я прожилъ такъ четверть столѣтія et je m’en trouve très bien,195 чего и вамъ желаю».

Такъ говорилъ Иванъ Ильичъ, и ему казалось, что онъ и думалъ совершенно такъ за три мѣсяца до своей смерти, но въ тѣ три мѣсяца, которые онъ проболѣлъ до своей смерти, мысли эти его очень измѣнились.

*№ 8.

К главе IV.

Теперь же196 всякая неудача подкашивала его и ввергала въ апатію и197 отчаяніе. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что эти отчаянія и апатія происходятъ отъ болѣзни; но онъ дѣлалъ совершенно обратное разсужденіе: онъ говорилъ, что эти неудачи и непріятности производятъ его болѣзни, и только больше сердился на людей и на случайности.198 Ухудшало его положеніе то, что онъ читалъ медицинскія книги и совѣтовался съ докторами. Ухудшеніе шло такъ равномѣрно, что онъ могъ себя обманывать, сравнивая одинъ день съ другимъ – разницы было мало.199 Но когда онъ не совѣтовался съ докторами,200 тогда ему казалось, что идетъ къ худшему; и очень быстро.201 Его тянуло къ больнымъ – у каждаго больнаго онъ разспрашивалъ про его болѣзнь, прикидывая къ своей, и радовался, когда состояніе того больнаго было хуже его. Но его тянуло къ докторамъ.202 И не смотря на это, онъ постоянно совѣтовался съ докторами.

*№ 9.

К главе IV.

Въ судѣ Иванъ Ильичъ замѣчалъ или думалъ, что замѣчаетъ, что на него приглядываются, какъ на человѣка, имѣющаго скоро опростать мѣсто. И если старались уменьшить его работу, брать ее на себя, то, ему казалось, только для того, чтобы меньше и меньше онъ занималъ мѣста, а потомъ бы и вовсе стереть его. Все это ему смутно казалось, накладывая новыя тѣни на его все омрачающую жизнь; но онъ не сознавалъ этаго ясно и боролся по инерціи съ однимъ только желаніемъ не сдавать – быть тѣмъ, чѣмъ онъ былъ прежде. Ему казалось, что онъ прежде былъ чѣмъ-то.203

*№ 10.

К главе IV.

И странное, ужасное дѣло, такое, котораго никакъ не ожидалъ Иванъ Ильичъ, ширмы семейной жизни, любовь къ семьѣ, забота о женѣ, дѣтяхъ, то самое, что онъ часто выставлялъ какъ главный мотивъ его дѣятельности, какъ оправданіе многихъ и многихъ поступковъ, въ которые онъ самъ вѣрилъ, – эта приманка къ жизни исчезла прежде всѣхъ другихъ, исчезла сразу безвозвратно и нетолько никогда не могла успокоивать его, но эти отношенія его къ женѣ, дѣтямъ только раздражали его.

Сразу, какъ только она посмотрѣла сквозь эти ширмы, онъ понялъ, что все это хуже, чѣмъ вздоръ, что это былъ обманъ съ его стороны, что онъ никогда ничего не дѣлалъ для семьи, для дѣтей, что онъ все дѣлалъ для себя и пользовался только этимъ предлогомъ для того, чтобъ, скрывая свой эгоизмъ, дѣлать то, что ему пріятно. И ложь эта теперь ему была противна. Онъ къ женѣ чувствовалъ нетолько равнодушіе, но гадливость при воспоминаніи о прежнихъ отношеніяхъ; и досаду, злобу даже за ея равнодушіе къ его смерти и притворство заботы о его положеніи, которое онъ видѣлъ, что она признаетъ безнадежнымъ.

Къ дочери было тоже чувство. Онъ видѣлъ, что она тяготится его положеніемъ. Сына было жалко немножко за то, что онъ придетъ, рано ли, поздно ли, къ тому же отчаянію и той же смерти.

Главное же, между нимъ и семьею было лжи, лжи ужасно много. Эти поцѣлуи ежедневные, эти денежныя отношенія, эти соболѣзнованія ежедневныя, одинакія, эти предложенія ходить за нимъ, ночевать въ его комнатѣ, дѣлаемыя со страхомъ, какъ бы онъ не принялъ ихъ, – все это была ложь, и было гадко.

Такъ разлетались прахомъ всѣ его прежнія утѣшенія настоящей жизни. Такъ же разлетались и воспоминанія прошедшаго, которыя онъ вызывалъ одно за другимъ въ свои длинныя, мучительныя, безсонныя – главное одинокія, совсѣмъ одинокія ночи.

Онъ перебиралъ все, что манило его въ жизни, и прикидывалъ воображеніемъ къ тому, что было теперь.

«Ну что, если бы теперь то, что было тогда, могъ ли бы и я жить?» говорилъ онъ себѣ. И онъ вызывалъ самыя сильныя радости. И что же она сдѣлала съ ними? Всѣ эти радости стали ужасомъ. Всѣ —кромѣ первыхъ воспоминаній дѣтства. Тамъ было что то такое, къ чему хотѣлось вернуться, съ чѣмъ можно было жить, если бы оно вернулось. Но это было какъ бы воспоминаніе о комъ то другомъ.

Того Вани съ любовью къ нянѣ,204 съ нѣжностью къ205 игрушкѣ,206 – тотъ былъ, и того уже не стало. О немъ, о потерѣ того Вани, только хотѣлось плакать. Но какъ только начиналось то, чего результатомъ былъ теперешній онъ, Иванъ Ильичъ, такъ всѣ. казавшіяся тогда радости превращались подъ ея вѣяніемъ.во что то ужасное, отвратительное.

Начиналось это съ Правовѣдѣнія. Ему вспоминалось, какъ онъ недавно еще съ товарищами подъ освѣщеніемъ воспоминанія, подобнаго лунному освѣщенію, перебиралъ все – и швейцара, и учителей, и воспитателей, и товарищей, и какъ все выходило весело, поэтично, даже тепло, радостно; и вдругъ теперь, подъ этимъ яркимъ, яркимъ, жестокимъ освѣщеньемъ, которое произвела она, – все это представлялось другимъ, ужаснымъ!

На первомъ мѣстѣ выступила дѣтская, но тѣмъ болѣе жестокая гордость, хвастовство, аристократизмъ, отдѣленіе себя отъ другихъ, жадность къ деньгамъ для сластей, обманы учителя, уроки – безсмысленность, тоска, отупѣнія..... и потомъ дортуары, нужникъ, тайныя сближенія, мерзость, цинизмъ. И надъ всѣмъ этимъ все одѣвающая и все загрязняющая растерянность чувственности. Потомъ новыя формы грязной чувственности, опьяненіе табакомъ, виномъ, и при этомъ какая-то фанаберія, хвастовство грязью и искусство держаться въ предѣлахъ приличной грязи. Потомъ служба, опять развратъ, опять фанаберія, и еще подслуживанье, скрытое, но все такое же какъ и всякое честолюбіе, желаніе быть лучше, выше другихъ и щелканіе. самолюбія и борьба и ненависть къ людямъ.

Потомъ женитьба – такъ нечаянно, и разочарованіе, и запахъ изо рта жены, и чувственность, и притворство, и простая, самая подлая гоньба за деньгами, и такъ годъ, и два, и десять и двадцать – и все та же ложь… И вотъ готово, умирай!

Такъ что жъ это? Зачѣмъ? Не можетъ быть. Не можетъ быть, чтобъ такъ безсмысленна, гадка была жизнь? А если точно она такъ гадка и безсмысленна была, такъ зачѣмъ же еще умирать?

Но сколько онъ ни повѣрялъ оба положенія: 1) о томъ, что вся жизнь была глупость и – первое – гадость, и 2) о томъ, что онъ навѣрное умираетъ, – оба207 настоятельно требовали того, чтобы И. И. призналъ ихъ. Въ жизни ничего не было, и что смерть была тутъ, гдѣ то внутри – это говорило все существо его, но онъ не хотѣлъ признать этого.

И съ сознаніемъ этого, да еще съ болью физической, да еще съ ужасомъ надо было ложиться въ постель, часто не спать208 отъ боли, вставать, одѣваться, ѣхать въ судъ, говорить, писать, а если и не ѣхать, дома быть съ тѣми же 24 часами въ сутки, изъ которыхъ каждый былъ мученіемъ. И жить такъ на краю погибели одному, безъ однаго человѣка, который бы понялъ и пожалѣлъ.

*№ 11.

К главе VIII.

Былъ консиліумъ. М. М., Н. Н. ничего не понимали, но притворялись, что они понимаютъ и уважаютъ непонятное мнѣніе другъ друга и что они очень заняты. <Иванъ Ильичъ тоже притворялся, что онъ вѣритъ имъ и что они ему нужны. Ему ничего не нужно было.>