Другая музыка нужна - Антал Гидаш
Мартон поплыл. Сначала против течения. Потом повернул обратно, лег на спину и, закачавшись во влажном золоте, позволил воде увлечь себя.
Золотой мост поплыл вместе с ним. Блуждающие волны то и дело шлепались о тело юноши, словно желали ему что-то сказать, иногда неприлично подкидывали кверху его голый живот.
— Нет, так не пойдет!.. — воскликнул Мартон и перевернулся.
Из воды высунулась другая обнаженная часть мальчишеского тела, влажно засверкала и повернулась к заводу. Юноша обнимал волны, подминая их под себя, плюхался на них со всего маху, нырял с головой, дышал в реку, ласково называл ее «миленькой Дунаюшкой» и все время вполглаза наблюдал за одеждой на берегу, как бы ее не стащил кто-нибудь.
Потом, когда тело уже остыло и горечь в душе улеглась, он выплыл на берег, разок-другой подпрыгнул, отряхнулся от воды и оделся. Вынул из кармана поломанный гребешок, осколок карманного зеркальца и затянул опять ту же песенку. Погляделся в зеркальце: щеки разрумянились, волосы были иссиня-черные и словно усыпанные росой. Мартон рассмеялся неожиданно, потому что как раз в этот миг спел:
Не погас бы мой румянец, не седела б голова.
— А, все это чепуха! — воскликнул он вдруг.
Денег на трамвай не было. И пришлось прошагать добрых полтора часа пешком. Из-за стекол витрин булочки щурились на него, словно крохотные солнца. Подвернись только случай, он наверняка утянул бы целую дюжину — подумаешь, преступление!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
в которой г-н Фицек устанавливает, что в отчизне венгров не только русины, но и сапожники являются национальным меньшинством. Эта глава короче предыдущей, но людские судьбы в ней длинней
1
Мартон и его друзья стали юношами. Этот год пропал, словно солдат, которого погнали на фронт: был — и нет его!
Г-н Фицек не вернулся и к осени. Пошла зима, а он все еще сидел в тюрьме. Сколько раз им обещали, что вот-вот состоится суд, и каждый раз откладывали его. Видно, кому-то очень не хотелось, чтобы дело «обманщиков армии» выплыло на свет божий.
Снова приближалась весна. Отто и Пишта поступили работать на предприятие «Лорда и К°» по постройке бараков и ангаров. Отто снимал копии с чертежей, Пишта был на побегушках.
Г-жа Фицек разносила подписчикам газеты. Нелегко было каждый день ходить с раннего утра по этажам, в хорошо воспитанных домах просовывать газету в дверную ручку, а в таких, как дома на улице Луизы, где их могли украсть, и стучаться в квартиры: «Газета!», «Газета!».
Весной, когда первые лучи солнца легко обегали крыши домов, было даже приятно. В голове проплывали самые разные мысли, чаще всего грустные, и тихое слово «газета» не мешало им. Осенью стало хуже: г-жа Фицек затемно отправлялась в путь. Нередко лил дождь, размывая ее думы. Зимой же было совсем скверно: слово «газета» и то замерзало от стужи. У г-жи Фицек болели ноги, застывали и ныли от холода руки, особенно левая, обнимавшая огромную кипу газет. Правда, газеты были милостивей к ней, чем люди: давили все меньше, становились все легче, пока не кончались совсем.
Г-жа Фицек шла домой усталая, но с приятным ощущеньем: «Вот и это дело сделано». А дома ее снова ждала работа.
В отделе разноски г-жа Фицек встретилась с женами Антала Франка и Тамаша Пюнкешти. Встречалась она с ними и воскресными утрами у тюремных ворот, где они ждали свидания. Потом наступал понедельник — свободный, счастливый день, занятый «только» домашней работой. Затем снова вторник и снова «газета».
Г-жа Фицек впервые почувствовала себя самостоятельной: никто не ругался, никто не командовал. Вечером она сама решала, чем займется на другой день, и никто не вмешивался. А ведь даже смертельная усталость не так изнуряет, как лишний шум, всякое недовольство и выговоры, пускай даже и не со зла все это.
«Ну да ладно! Уж лучше бы этот сумасшедший Фери скорей возвращался домой! Пусть бранится, ругается, бог с ним! Только б не было в мире столько пятиэтажных домов!»
2
И вот в один из февральских дней в десять часов утра должно было состояться наконец судебное заседание по делу Фицека. «Обманщиков армии» разбили на пятнадцать групп. «Эмиль Шафран и другие», «Шандор Вайда и другие», «Ференц Фицек и другие»…
Его назначили главой группы, потому что Фицек так повел себя у следователя. Впервые в жизни выпала ему на долю такая честь — и он ей не обрадовался.
Поначалу следователь замыслил совсем иное. Ему понравился этот человек, который то и дело взрывался, точно хлопушка. Следователь с интересом слушал его, старался понять: умный он или дурак и почему сыплет без конца свои странные сентенции. И сперва решил, что Фицек и сам не понимает, что говорит.
А Фицек никак не мог взять в толк, какая ему выгода попасть в группу «Вайда и другие». И сердился. А ведь попади он в эту группу, отделался бы пустяком или вовсе обошелся бы без наказания, так как камергер его величества короля и императора Лайош Селеши, хоть и не самолично, однако предпринял необходимые шаги в интересах Шандора Вайды.
Во время первого допроса Фицек еще недоверчиво относился к благожелательности следователя, но постепенно почувствовал, и в общем не без оснований, что следователь искренне расположен к нему. Тогда он и сам пустился в откровенности. А под конец беседовал со следователем, как со своим старым заказчиком.
— Как поживаете, господин Фицек? — спросил следователь, угощая сигарой сапожника.
Фицек поудобнее устроился на стуле и… задымил.
— Благодарю вас, ничего… Не будь у меня семьи, я бы, ваше благородие, достопочтенный господин следователь его величества короля и императора, даже не вышел бы отсюда.
— Сказал же я вам, бросьте вы наконец это дурацкое величанье: следователь его величества… Откуда вы взяли такую чушь?
Фицек дымил сигарой.
— Знаете, пришел ко мне как-то заказчик, поручик один, и попросил починить ему башмаки и доставить на дом. Отдал мне свою визитную карточку, а на ней адрес и еще, что он поручик его величества короля и императора. Ну, а потом еще и этот Армин Зденко — видали, наверное, фабрику музыкальных инструментов — тоже королевско-императорский. Я думал, что так и все господа… Но ежели вы изволите гневаться, я больше никогда не буду так
