Люди - Георгий Левченко
В который раз отпив воды из стакана, я решил отдать дань уважения матери, намазал кусок хлеба жирным печёночным паштетом и съел его так, чтобы все видели мой акт самопожертвования. Возможно, данное застолье сократило мне жизнь на пару дней. С другой стороны – как будто я мог потратить их на что-то лучшее! Но мой акт действительно не возымел никакого эффекта. Другие мужчины были уже достаточно пьяны, чтобы ничего вокруг не замечать и не вести себя как на поминках, они раскрепощённо переругивались, пили и закусывали, хватая со стола что ни попади и в больших количествах. А мать вообще не хотела понять, что мне вредна такая пища не только в будни, но и в праздники, поэтому её чуть ли не оскорблял тот факт, что сын так мало ест. Я положил себе на тарелку селёдки, оливье, солёных огурцов и помидоров, всё съел и, не переварив ни грамма, вскоре положил втихаря от родных промыть желудок.
Однако сие оказалось задачей непосильной, с таким количеством народа в доме туалет пустовал редко, попросить кого-то о негласной помощи я не мог, здесь не было таких людей, а в очередной раз портить всем праздник я был согласен только на том условии, что впредь мне не надо будет на нём присутствовать, но последнее являлось невозможным. Я очутился в по-детски безвыходной ситуации, но просто так сидеть уже не мог, чем дольше я сидел, тем хуже мне становилось, потому, плюнув на приличия, направился в туалет, избавился от всего съеденного и, только-только присев на пол окончательно ослабевшим, с трясущимися руками, холодным потом на лбу и привкусом рвоты во рту, услышал, как кто-то дёргает ручку двери в туалет. В тот момент мне захотелось либо самому поскорее умереть, либо чтобы они все умерли, но так или иначе это должно было закончиться. Ломиться в дверь перестали, я просидел в туалете неоправданно долго, скорее всего, мои родственники начали совещаться, взломать дверь сейчас или ещё чуть подождать. Подождали. Я вышел. А, вернувшись к столу, вновь ощутил на себе жалостливые косые взгляды.
До полуночи, думал, я не доживу. Родные не хотели дать мне спокойно умереть в своём тёмном углу, мне приходилось присутствовать у них на виду, будто всё в порядке, я, ничем не болен, никуда не делся и участвую в их жизни. Но какой в этом смысл? Ведь я им уже чужой, мне ближе не родственники, а покойники, я ни на что не способен, кроме как медленно двигаться к предопределённому финалу. Смертный приговор только звучит так, будто является одномоментным событием. На самом деле, это безжалостно длящееся время бессмысленного существования, а для скудоумного отребья – вся жизнь, только оно об этом не догадывается. Я отрешился от происходящего, мучительно поднимал свой стакан с водой, когда произносился очередной тост, выслушал бессмысленное для меня поздравление президента, грустно и устало угадывая те блестящие ложные ценности, которые стояли не только за его словами, но и сидели в головах находившихся рядом людей, помучился за столом ещё немного и ушёл спать. И за всё время торжества, нехотя наблюдая за отцом, матерью, братом, сестрой, их супругами и отпрысками, я с предельной ясностью понял для себя одну очевидную и неприятную истину: как сейчас они забываются в общем застолье, абстрагируются от жизненных проблем и нисколько не переживают из-за собственной ничтожности, никчёмности и неудачливости, так они забудут и обо мне в суете будничных дней, как о неприятном инциденте из прошлого, и, только собравшись вместе, вспомнят, что сидел когда-то рядом с ними сын, брат и дядя, возможно, даже выпьют за упокой и продолжат забываться болтовнёй и алкоголем, и станет для них всё едино.
Да, я уже говорил, что пишу именно для того, чтобы такого не случилось, и нет, мне не о чем сожалеть, я не боюсь, что эти люди меня забудут, я боюсь, что не узнают другие. И почему начинаешь задумываться о таких вещах лишь на смертном одре? Мы все бессознательно надеемся на будущее, не просто на будущее как таковое, а на то, что в нём произойдёт нечто фантастическое, что оно не явится в форме ровно той же обыденности, которую мы видим сейчас, наоборот, в нём то, чего, как нам кажется, мы заслуживаем, непременно случится, все наши желания будут исполнены, мечты реализованы, стремления получат логическое завершение, какими бы несуразными они не являлись. Повторю ещё раз, энтропия – крайне неподатливая субстанция, и, чтобы упорядочить даже мизерную долю хаоса, собственную жизнь, необходимы колоссальные усилия, и уж тем более они нужны, когда хочешь упорядочить весь мир, то есть сделать его таким, в котором твои желания являются реализуемыми. Так что теория хаоса – спесивый бред самовлюблённых недоумков, жаждущих, дабы их ничтожные беспорядочные действия, ибо на разумные они не способны, имели значение, а не канули вместе с ними в чёрную бездну небытия.
После поздравления президента обстановка стала менее обязывающей, новые блюда не выносились, десерт в нашей семье был не принят, посему предполагалось, что остаток ночи будет скрашиваться только едой, стоявшей на столе. Я внимательно его оглядел и, хоть ни разу и не присутствовал на застольях иного рода, именно теперь отчётливо понял, что деревенское понимание изобилия предполагает полную безыскусность в сочетании с крайней безалаберностью. Чего только стоил криво нарезанный хлеб для бутербродов с икрой. Зато масло на нём было намазано толстым слоем. Утку разделали с таким пренебрежением, будто ею намеревались не родственников угостить, а скормить дворовому псу. Сельдь, вяленое мясо, сыр, ветчина были уложены на тарелках не симметрично ровными кусочками, но абы как. Женщины не желали стараться ради своих мужчин, это бы явилось слишком большой уступкой с их стороны. Яичный салат, который я ел первым, уже заветрился, но его было так много, что родственники нет-нет да и клали себе на тарелку ложку этого неаппетитного месива, поскольку все остальные традиционные для новогоднего застолья в нашей стране, которые я перечислять не стану, закончились.
Спать не хотелось, в последнее время мне нравилось бодрствовать допоздна, особенно когда все
