Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник
«За обедом в Переделкино, кстати, между Обадией и Зинаидой произошла уморительная история. Он мне в подробностях рассказал. – Вера издала не слишком трезвый смешок догадливой женщины. – Во время обеда сэр Обадия, как всегда, пытался обаять супругу Пастернака всеми своими отработанными приемами шармера. Она сидела напротив и бросала на него гневные осуждающие взгляды, особенно при всяком упоминании советских табу и цензурных запретов. Ей эти разговоры не нравились. Но чем больше она его слушала, тем теплей, благожелательней, прямо-таки ласковей становился ее взгляд. И вот глаза ее увлажнились, на губах стала гулять странная полуобморочная улыбка обожания. Сэр Обадия говорил все вдохновенней, распахивая калитку своего бесподобного красноречия под давлением этих жадных глаз. Зинаида и сама менялась на глазах. Обадия увидел Зину той, какой ее видел в свое время Пастернак, с ее тайной связью с дядюшкой, когда она была еще школьницей, как некий прообраз будущей Лолиты Набокова.
И вдруг Зинаида завизжала совершенно диким голосом. И грубо выругалась. Сэр Обадия подумал: это она на него гаркнула, пресекая фамильярничанье и флирт. Но оказалось, она орала на собачонку – ее привел в гости то ли Фадеев, то ли Федин. Как выяснилось, эта собачонка во время всего их разговора терлась о ногу Зинаиды, подбираясь мордой к ее коленям. Зина вся разомлела, думая, что это нога сэра Обадии, что он с ней нагло флиртует под столом. Когда же из-под стола выскочила в панике псина, а не нога английского сэра, хозяйка дома завизжала, фыркнула, покраснела и больше с сэром Обадией не перекинулась ни единым словом».
«Какая гадость! Зачем ты пересказываешь эти грязные лживые сплетни?» – сказал Генрих Райт.
«Лживые сплетни? Скажи об этом сэру Обадии. Я бы тебе предоставила пленку с записью его монолога на этот счет, но, к сожалению, пленка стерлась во время той же сессии – из-за его, сэра Обадии, сексуальной невоздержанности. Не злись, Геня, я не вру. Это даже смешно. Сейчас объясню. Мы с ним сидим в маленькой студии, и, пока он пересказывает мне, что там делалось под столом у Пастернаков, его зонтик оказался у меня почему-то между ног, и он юбку мне этим зонтиком задирает – все выше, и выше, и выше… – Она нервно засмеялась. – Я сижу и не знаю, что делать: пожилой джентльмен, бабочка, зонтик. Потом он вдруг говорит: «Вера, ваше лицо напоминает мне образ Зины Нейгауз – прототип незабвенной Лары из „Доктора Живаго“!» И полез на меня. Наседает, прижимает меня страстно к пульту с магнитофонной лентой, задирает мне ноги, хулиган! Я отбиваюсь, переезжаю задом с одной кнопки на другую, вся запись, конечно, коту под хвост. Понимаешь, пленка сначала прокрутилась обратно, а потом нажалась кнопка записи, и все таким образом стерлось».
«Не понял, – сказал Райт. – Если кнопка записи была нажата, почему все стерлось?»
«Стирались записанные слова, а записывались охи и рыки сэра Обадии, когда он на меня наседал. Но, главное, среди этих кнопок была и кнопка его зонта – у меня между ног. Эта кнопка тоже нажалась, и – раз! – зонт открылся и чуть ли не сэру Обадии спицами в физиономию. Он прямо-таки отпрыгнул от меня. Схватил зонтик, захлопнул его и – мигом из студии. Больше я его не видела».
«Это ложь», – сказал побелевший Райт.
«Честное пионерское! Он даже не извинился».
«Ты придумываешь. Не было у него на зонтике никакой кнопки. Я этот его зонтик прекрасно знаю – наизусть, на ощупь. Черный, с костяной ручкой. Никакой там кнопки нет».
«Может, выезжая в Лондон, он брал с собой другой зонтик?»
«Джентльмен не меняет зонтиков. Собственно, мы можем сами убедиться, что никакой кнопки там нет. Где он, кстати, этот зонтик? Куда ты его дела? Все-таки историческая реликвия, подарок сэра Обадии лично мне. Где он?»
* * *С этого вопроса все и началось. За минуту до этого Вера глядела на Генриха глазами совершенно влюбленной девочки. Шел вполне милый обмен мнениями между закадычными друзьями, старыми любовниками в новой инкарнации их отношений. И вдруг собеседник вскакивает, чуть ли не опрокидывает стол и с изменившимся до неузнаваемости лицом начинает орать на близкого человека диким голосом. Что произошло? Что это выражает, какие подпольные тенденции в их отношениях символизирует?
«Какое бессмысленное существо», – произнес почти неслышно, но отчетливо Райт, тяжело глядя в спину Вере. Она поднялась из-за стола, понукаемая Генрихом, нетрезвая, громоздко и неуклюже переступая по квартире в поисках зонтика – от стенных шкафов в спальне до заваленной старым барахлом вешалки в коридоре. «С какими великими людьми она общалась в Москве. Да и здесь, в Лондоне, сливки английского общества, интеллектуальная элита. Город Герцена, Диккенса, сэра Обадии Гершвина. Сколько возможностей профуфукала за четверть века. Что извлекла? Какие-то грязные анекдоты. Белиберда. Бессмыслица. Бессмысленное существо». Он бормотал себе под нос в бешенстве. Он как будто пытался заручиться мной в качестве своего союзника против сентиментальной нелепой Веры.
В Москве конца шестидесятых – семидесятых годов Вера Фикс (в девичестве Балабан) крутилась в самиздатских кругах. Вполне серьезный и талантливый филолог, она сутками просиживала за пишущей машинкой, перепечатывала одних великих подпольщиков для размножения в кругу других. Но в другие круги мало что попадало, и из подполья все это в конечном счете не выходило. То есть все это стало сейчас официальной классикой, как и ее имя, но звучало оно лишь там, в Москве, и то для тех, кто помнил ее, в то время как сама Вера оказалась вне всего, в Лондоне. Она всегда занималась литературными делами других, вместо того чтобы заниматься собственной жизнью; в результате ученой степени не получила, а английского мужа (Mr. Fiks) потеряла. Поэтому в эмиграции ей пришлось, как и многим в ее статусе, отказаться от университетской карьеры и подрабатывать переводами и в конце концов на русском радио – от «Свободы» до Би-би-си. Мы были коллегами.
«Отодвинь софу, может, зонтик за софу завалился?» – прикрикнул на нее Райт. Он в нетерпении поднялся из-за стола и стал обыскивать квартиру сам. За отодвинутой софой оказался вполне предсказуемый мусор прошедших лет, пара завалившихся за спинку дивана книг и, между прочим, нераспечатанное письмо в конверте. Райт, не смущаясь,
