Андрей Белый - Петербург
В два скачка подлетел к нему Сергей Сергеич Лихутин, бросил руку ему на плечо и стал плечо тискать: словом - он принялся за старое:
- "Должен просить извинение... Извините: погорячился я..."
- "Успокойтесь..."
- "Очень уж необычайно все это... Только, пожалуйста, - сделайте милость: не бойтесь... Ну, чего вы дрожите?.. Кажется, я внушаю вам страх? Я... я... я... оборвал у вас фалду: это... это непроизвольно, потому что вы, Николай Аполлонович, обнаружили намерение уклониться от объяснения... Но, поймите же, от меня вам уйти невозможно, не
дав объяснения..."
- "Да я же не уклоняюсь", - взмолился тут Николай Аполлонович, все сжимавший в руке пресс-папье, - "о домино я сам начал в подъезде: я сам ищу объяснения; это вы, Сергей Сергеевич, это вы сами длите: сами вы не даете возможности мне дать объяснение".
- "Мм... да, да..."
- "Верите ли, это домино объясняется переутомлением нервов; и вовсе оно не является нарушением обещания: не добровольно стоял я в подъезде, а..."
- "Так за фалду простите", - перебил его снова Лихутин, доказавши лишь, что подлинно он - невменяемый человек (все же плечо Аблеухова он пока оставил в покое)... - "Фалду вам подошьют; если хотите, - я сам: у меня есть и иголки и нитки..""
- "Этого недоставало лишь", - мелькнуло в голове Аблеухова: он с удивлением рассматривал подпоручика, убеждаясь наглядно, что все-таки пароксизм миновал.
- "Но дело не в этом: не в иголках, не в нитках..."
- "Это, Сергей Сергеевич, в сущности... Это - вздор..."
- "Да, да: вздор..."
- "Вздор по отношению к главной теме нашего объяснения: по отношению к стоянью в подъезде..."
- "Да не о стоянье в подъезде же!" - досадливо замахал рукой подпоручик, принимаясь шагать в том же все направлении: по диагонали душного кабинетика.
- "Ну, о Софье Петровне...", - выступил из угла Аблеухов, теперь заметно смелеющий.
- "Не... не... о Софье Петровне...", - прикрикнул на него подпоручик: - "вы меня совершенно не поняли!!.."
- "Так о чем же?"
- "Это все - вздор-с!.. То есть не вздор, но вздор по отношению к теме нашего разговора..."
- "В чем же тема?"
- "Тема, видите ли", - остановился перед ним подпоручик и поднес свои кровью налитые глаза к расширенным от испуга глазам Аблеухова... - "Суть, видите ли вся в том, что вы - заперты..."
- "Но... Почему же я заперт?", - и пресс-папье снова сжалося в его кулаке...
- "Для чего я вас запер? Для чего я вас, так сказать, полунасильственным способом затащил?.. Ха-ха-ха: это не имеет ровно никакого отношения к домино, ни к Софье Петровне..."
- "Решительно, он рехнулся: он позабыл все причины, мозг его подчиняется только болезненным ассоциациям: он-таки, меня собирается...", промелькнуло в голове Николая Аполлоновича, но Сергей Сергеевич, будто поняв его мысль, поспешил его успокоить, что скорей могло показаться насмешкою и злым издевательством:
- "Повторяю, вы здесь в безопасности... Вот только фалда..."
- "Издевается", - подумал Николай Аполлонович и в мозгу его прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь, нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!..
- "Видите ли: вы - не уйдете отсюда... А я... я отсюда пойду с продиктованным мною письмом - с вашей подписью... К вам пойду, в вашу комнату, где я утром уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму там вверх дном; в случае, если поиски мои
окажутся совершенно бесплодны, предупрежу вашего батюшку.... потому что" - он потер себе лоб - "не в батюшке сила; сила - в вас: да, да, да-с в вас единственно, Николай Аполлонович!"
Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко взлетевшею бровью (одной только бровью).
- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович, - не бывать никогда!"
И на бритом, багровом лице проиграло:
- "?"
- "!"
Совершенно помешанный!
Но странное дело: к этому совершенному бреду Николай Аполлонович прислушался; и что-то в нем дрогнуло: подлинно, - бред ли это? Скорее, намеки, высказываемые бессвязно: но намеки - на что? Не намеки ли на... на... на...?
Да, да, да...
- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?"
И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облекает не тело, а... груду булыжника; вместо мозга - булыжник; и булыжник - в желудке.
- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." - и Сергей Сергеевич отступил на два шага, удивленный до крайности.
Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа его облекает не тело, а - груду булыжника; а теперь ужасы перешли за черту; он почувствовал, как в пенталлионные тяжести (меж нолями и единицею) четко врезалось что-то; единица осталась.
Пенталлион же стал - ноль.
Тяжести воспламенились внезапно: набившие тело
булыжники, ставши газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех кожных пор, снова свили спирали событий, но свили в обратном порядке; закрутили и самое тело в отлетающую спираль; так и самое ощущение тела стало - ноль ощущением; лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились, обнаруживая в молодом человеке лицо шестидесятилетнего старца: прочертились, осмыслялись, стали резными какими-то; лицо - белое, бледно-белое - стало самосветящимся ликом, обливающим самосветящимся кипятком; наоборот: лицо подпоручика стало ярко-морковного цвета; выбритость еще более поглупела, а кургузенький пиджачок еще более закургузился...
- "Я, Сергей Сергеевич, удивляюсь вам... Как могли вы поверить, чтобы я, чтобы я... мне приписывать согласие на ужасную подлость... Между тем как я - не подлец... Я, Сергей Сергеевич, - кажется, еще не отпетый мошенник..."
Николай Аполлонович, видимо, не мог продолжать; и он - отвернулся; отвернувшись, повернулся опять...
Из теневого угла, будто сроенная, выступала гордая, сутуло-изогнутая фигура, состоящая, как подпоручику показалось, из текучих все светлостей, со страдальчески усмехнувшимся ртом, с василькового цвета глазами; белольняные, светом стоящие волосы образовали опрозраченный, будто нимбовый круг над блистающим и высочайшим челом; он стоял с разведенными кверху ладонями, негодующий, оскорбленный, прекрасный, весь приподнятый как-то на кровавом фоне обой: были красного цвета обои.
Он стоял - с болтающимся на шее кашне и с одной только фалдою: другую - увы - оторвали...
Так стоял он: из глазных громадных провалов на подпоручика неотрывно глядела холодная, огромная пустота, темнота; прилипала и леденила; подпоручик Лихутин отчего-то почувствовал тут, что он со всею своей физической силою, здравостью (он думал, что здрав он) и более того, с благородством, - только мреющий морок; так что стоило Аблеухову с тем сверкающим видом приблизиться к подпоручику, как подпоручик, Сергей Сергеевич, стал явственно от него отступать.
- "Да я верю вам, верю вам", - растерянно замахал он руками.
- "Я, видите ли", - окончательно законфузился он, - "не сомневался нисколько... Мне, право, стыдно... Взволнован я... Мне жена рассказала... Ей записку эту подкинули... Она и прочла - разумеется, распечатала по ошибке", - для чего-то солгал он и покраснел, и потупился...
- "Раз записка мне была распечатана", - тут придрался злорадно сенаторский сын, - "то"... - пожал он плечами, - "то Софья Петровна, конечно, вправе была (это звучало иронией) рассказать вам, как мужу, и самое содержание", - процеживал Николай Аполлонович надменнейшим образом; и - продолжал наступать.
- "Я... я... погорячился", - защищался Лихутин: взгляд его упал на злосчастную фалду, и к фалде он прицепился.
- "Фалду, это, не беспокойтесь: я сам пришью..."
Но Николай Аполлонович с чуть-чуть-чуть улыбнувшимся ртом самосветящийся, стройный - укоризненно продолжал потряхивать ладонями в воздухе:
- "Вы не ведали, что творили".
Темно-васильковые, темно-синие его очи и светом стоящие волосы выражали смутную, неизъяснимую грусть:
- "Идите же: доносите, не верьте!.."
И отвернулся...
Плечи широкие заходили прерывисто... Николай Аполлонович безудержно плакал; вместе с тем: Николай Аполлонович, освободившись от грубого, животного страха, стал и вовсе бесстрашным; и более: в ту минуту он даже хотел пострадать; так по крайней мере он себя ощутил в ту минуту: ощутил себя отданным на терзанье героем, страдающим всенародно, позорно; тело его в ощущениях было - телом истерзанным; чувства ж были разорваны, как разорвано самое "я": из разрыва же "я" - ждал он - брызнет слепительный светоч и голос родимый оттуда к нему изречет, как всегда, - изречет в нем самом: для него самого:
- "Ты страдал за меня: я стою над тобою".
Но голоса не было. Светоча тоже не было. Была - тьма. Самое чувство, вероятно, оттого и возникло, что только теперь понял он: от встречи на Невском до этой последней минуты незаслуженно оскорбляли его: привезли насильно сюда, протащили - проволокли в кабинетик: насильно; и - оторвали здесь, в кабинетике, сюртучную фалду; ведь и так непрерывно страдал он двадцать четыре часа: так за что ж должен был сверх того пережить он и страх перед оскорблением действием? Почему ж не было примиренного голоса: "Ты страдал за меня?" Потому что он ни за кого не страдал: пострадал за себя... Так сказать, расхлебывал им самим заваренную кашу из безобразных событий. Оттого и голоса не было. Светоча тоже не было. В месте прежнего "я" была тьма. Этого он не выдержал: плечи широкие заходили прерывисто.
