Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
Когда Яшка рассказывал мне об истинно христианском поступке этой барыни, он почему-то всё оглядывался вокруг себя, — должно быть, хотел ещё раз поблагодарить добрую душу за щедрую милостыню… И всё торопил меня:
— Айда, айда скорее!..
А мы и без того бежали сломя головы. Я всем существом моим, каждым кусочком иззябшего тела торопился скорее в тепло. Дул ветер, взмётывая снег с дороги и сбрасывая его с крыш; холодные и острые колючки летали в воздухе и сыпались мне за шиворот. Рожу точно ножами скоблило, а шея до того иззябла, что, казалось, стала тоненькой, как палец, и готова была переломиться при неосторожном движении, так что я всё прятал её в плечи, боясь потерять голову. Мы оба были одеты не по сезону, но Яшке было тепло от удачи, а мне, от зависти, ещё холодней…
Я, видите ли, неудачник, чёрт бы меня взял… Один раз в жизни моей мне подарили самовар, да и то с горячей водой, так что, когда я бежал с ним, вода ошпарила мне ногу, и поэтому я недели полторы лечился в тюремной больнице. А другой раз… Ну, да это к делу не относится…
Так вот — бежим мы это с Яшкой вдоль по улице, а он всё мечтает:
— Здорово мы встретим праздник! За квартиру заплатим… Получи, ведьма! Н-да… Водки четверть… Окорок бы? Мм… хорошо бы окорок! У-у! Дорого, поди? Ты не знаешь, как нынче окорока — в цене?
Я не знал. Но я знал внутреннюю цену окорока, и мы решили приобрести его, мы уговорились пойти покупать его в ту лавочку, в которой больше народу. Когда в лавочке тесно от покупателей, значит в ней хорош товар, — ergo (Следовательно. — Ред.), как, бывало, говорили латинцы, можно выбрать вещь по вкусу.
— Позвольте окорок! — кричал Яшка, втискиваясь в толпу покупателей. — Покажите мне окорок… не из крупных, но хороший… Извините, и вы мне тоже саданули в бок… Я очень хорошо понимаю, кто тут невежа… но знаю и то, что здесь с вежливостью невозможно… Я не виновен, что тут неудобно, тесно… Что-с? Я ваш карман щупал? Извините! Это ваша рука с моей встретилась, когда ко мне за пазуху лезла… Я покупаю на деньги, вы на деньги, стало быть, мы оба в одинаковом праве…
Яшка так вёл себя в лавке, точно пришёл покупать целую партию окороков, штук в триста. Я же, пользуясь произведённой им суматохой, скромными моими средствами приобрёл коробку мармелада, бутылку прованского масла и две больших варёных колбасы…
— Ну, вот мы и с праздником! — радовался Яшка. — Попируем!.. — Он подпрыгивал на ходу, громко шмыгал своей «форточкой», как именовался его толстый и широкий нос, а серые глазки его так и сверкали от радости. Я тоже был рад…
Изредка вкусно поесть — большое удовольствие для маленьких людей.
И вот, сударь вы мой, двигаемся мы к дому нашему, а вьюга нас подгоняет. Жили мы в ту пору на краю города, в подвальчике у одной благочестивой старушки, торговки на толчке. Места у нас в тех краях глухие были, пустынные, бывало, зимой после шести часов вечера на улицах — ни души! А ежели и появится какая-нибудь фигура, так уж душу свою непременно в пятках несёт.
Бежим мы и вдруг видим — человек впереди нас идёт. Идёт и шатается, очевидно — пьяный. Яшка толкнул меня и шепчет:
— В шубе!..
А встретить человека в шубе тем, видите ли, приятно, что у шубы пуговиц нет и очень уж легко она снимается. Идём мы сзади этого человека и видим — человек широкоплечий, росту немалого… Бормочет что-то. Мы соображаем.
Но вдруг он сразу остановился, так что мы чуть ему носами в спину не воткнулись, — остановился, взмахнул руками да как рявкнет здоровеннейшим басищем:
— Я то-от, кого никто-о не лю-юбит…
Точно из пушки выстрелил! Мы оба так и шарахнулись от него. Но уж он заметил нас. Встал спиной к забору — опытный человек! — и спрашивает:
— Кто такие? Жулики?
— Нищая братия… — скромно ответил ему Яшка.
— Нищие! Это хорошо… Ибо я тоже нищ… духом… Куда идёте?
— В конурку нашу… — сказал Яшка.
— И я с вами! Ибо — куда ещё пойду? Некуда мне… Нищие! Возьмите меня с собой! Кормлю и пою вас… Приютите меня… приласкайте!
— Зови! — шепнул мне Яшка.
Я слышал в ревущем голосе этого человека ноты пьяные, но слышал в нём и ещё нечто — вой и рёв в кровь расцарапанного больного сердца. У меня есть хорошее чутьё драмы, я в своё время суфлёром в театре служил… И я стал усердно звать к себе этого ревущего человека.
— Иду! Иду к вам, нищие! — гудел он во всю силищу своей широкой груди.
Мы пошли рядом с ним, и он говорил нам:
— Знаете ли вы, кто я? Я есть человек, бегущий праздника! Податной инспектор Гончаров, Николай Дмитрич — вот я кто! У меня дома есть жена, там дети у меня… два сына… и я их люблю… Там цветы, картины, книги… Всё это — моё… Всё — красивое… Уютно и тепло у меня дома… Вот бы всё, что есть у меня дома, вам бы, нищие… Вы бы долго пропивали всё это… Вы — свиньи, конечно… и пьяницы… Но я — не пьяница, хотя вот — пьян теперь. Я пьян потому, что мне душно… Ибо в праздник — мне всегда тесно и душно… Вы этого не можете понять. Это — глубокая рана… это — болезнь моя…
Я слушал его с большим любопытством. Мне всегда, когда я вижу большого и здорового человека, думается, что вот этот человек — несчастный есть. Потому что жизнь — не для здоровых и больших людей. Жизнь сделана для маленьких, слабеньких, худеньких, дрянненьких. Пустите осетра в болото — он сдохнет в нём, непременно сдохнет. А лягушки, пиявки и всякая другая дрянь не может жить в чистой, проточной воде. Для меня этот ревущий человек был очень любопытен…
И вот мы привели его к себе, в наш подвал, чем очень испугали хозяйку. Она так поняла, что мы завели его к себе, чтоб ограбить, и хотела было сообщить о таком нашем намерении полицейской власти. Мы её успокоили, попросив старуху обратить внимание на наши чахлые фигуры и на него — огромного, с длинными ручищами, широкорожего, широкогрудого… Он мог удушить и нас и старуху и даже не вспотел бы от этого. Затем успокоенная старушка была откомандирована в кабак, а мы втроём сели за стол.
Сидим мы в миниатюрном логовище нашем и возливаем понемножку на встречу праздника. Наш гость сбросил шубу и остался в одной рубашке, без жилета. Сидел он против нас и ревел нам:
— Вы, очевидно, жулики, я чувствую… Вы врёте, что нищие, — для нищих вы молоды… И потом — глаза у вас слишком наглы… Но кто б вы ни были, мне всё равно! Я знаю, что вам не стыдно жить, — вот в чём дело! А мне — стыдно! И я бежал из дома от стыда…
Вы знаете, сударь мой, болезнь есть такая нервная, пляской святого Витта называется она. Так вот есть люди, у которых совесть болит этой болезнью. И я видел, что инспектор именно из таких людей…
— У меня в доме — всё, всё устроено на этакую порядочную ногу. Это ужасно противно — жить на порядочную ногу! Всё расставлено и развешано раз навсегда, и всё так приросло к месту, что даже землетрясение неспособно сдвинуть всех этих стульев, картин, этажерок… Они пустили корни и в пол и в душу моей жены… Они, деревянные и бездушные, вросли в нашу жизнь, и я сам не могу жить без их участия. Вы понимаете? От привычки ко всей этой деревянной дряни — сам деревенеешь. Привыкаешь к ней, заботишься о ней, чувствуешь к ней жалость, чёрт её возьми! Она всё растёт и стесняет вас, она выталкивает воздух вон из комнаты, и вам нечем дышать. Теперь она — эта армия привычек — нарядилась к празднику, вымылась, вытерлась и — блестит. Противно блестит. Она смеётся надо мной… Да! Она знает — когда-то у меня было её всего три: койка, стул и стол. Был ещё портрет Герцена… Теперь у меня сотня мебели… Она требует, чтобы на ней сидели люди, достойные её цены… Ну, и ко мне являются сидеть на ней достаточные люди…
Инспектор тянул стакан водки и продолжал:
— Это всё порядочные люди, это полумёртвые люди, это благочестивые коровы, воспитанные пресными травами с лугов российской словесности… Мне с ними — невыразимо скучно, я задыхаюсь от запаха их речей… Я уже всё знаю, что могут они сказать, и знаю, что они ничего не могут сделать для того, чтобы стать живее, интереснее. У-у! Они страшные люди по тупости их душ… Они все тяжёлые такие, большущие, и слова у них тяжёлые, как камни… Они могут раздавить человека… Когда они приходят ко мне, мне кажется, что вот меня обкладывают кирпичами, хотят замуровать в глухую стену… Я их ненавижу… Но я не могу их выгнать вон, и потому я боюсь их… Их не я привлекаю к себе… Я человек угрюмый, молчаливый… Они приходят просто для того, чтобы сидеть на моей мебели… Я однако и мебель не могу выбросить вон — её любит жена… У меня жена ради мебели и существует, ей-богу! Она уже и сама стала деревянная…
Инспектор хохотал, прислонясь спиной к стене. А Яшка, которому, должно быть, ужасно скучно было слушать инспекторовы вопли, воспользовавшись перерывом в его рассказе, сказал:
— А вы бы, ваше благородие, эту самую мебель изломали об жену…
— Что-о?
— То есть… видите, сразу бы эдак — вон всё!
