Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев
Никакой цели у меня не было: мне просто хотелось убраться прочь от вокзала, но я почти не удивилась, когда на втором или третьем углу нам бросилась в глаза небольшая вывеска «Меблированные комнаты Лион» (в Петербург пришла московская мода называть меблирашки иностранными именами: там были «Америка», и «Мадрид», и «Тулуза»). Для нас там нашлись две комнаты – и я с большим удовольствием передала багаж на попечение шустрого малого в грязноватом сюртучке, который мгновенно его перетаскал к нам на этаж. Он же доставил нам обед из ближайшей кухмистерской (причем не забыл, что я не ем скоромного) и распорядился насчет самовара: собственно, если не считать немыслимых цен, которые он затребовал за свои услуги, было полное ощущение, что мы пересекли на поезде не только границу губерний, но и вернулись в то прежнее, не ценившееся нами время.
Мне казалось, что, покормив Стейси и перекусив сами, мы станем обсуждать, зачем мы, собственно, приехали в Петроград: раньше я не могла добиваться у Мамариной ответа, опасаясь, что она, вспылив, откажется от того, чтобы я ее сопровождала, но теперь стоило поговорить об этом напрямую. Когда после обеда мы сидели в их со Стейси комнате (девочка задремала на кровати, а Мамарина задумчиво смотрела в окно), я вновь попробовала завести разговор.
– Вот вы, Серафима Ильинична, все суетитесь, – как-то даже томно проговорила она, – а посмотрите, как красиво, как идеально ровно сложена стена дома напротив. Вы только гляньте. Аккуратно, твердо – кирпич к кирпичику. И ведь клали небось простые мужички, коломенские да рязанские. Сложили ее до нашего рождения, и будет она стоять еще и после нашей смерти. Иногда я думаю – а что, собственно, останется после меня? От художника остаются его картины, от писателя – книги, но для всего этого нужен талант, которого у меня, как вы знаете, нету или почти нету. Я же понимаю, что все, что я делаю, – это так, капризы, от лености и праздности. Так, значит, никто и не вспомнит меня? Я иногда завидую этим каменщикам: вот какой они себе памятник возвели! Что вы спрашиваете, простите? А то мне как-то нехорошо.
Меня снова затрясло от ярости, но я постаралась сохранить спокойный тон.
– Послушайте, Елизавета Александровна. Вам надо было по какой-то самонужнейшей причине поехать в Петроград – и вот мы здесь. Это потребовало, как вы помните, значительных усилий, но мы с вами справились. Теперь нам нужно решить, что делать дальше. Вы помните, зачем вы хотели сюда попасть?
– Да, – отвечала она совершенно определенно, – чтобы наказать убийц моего мужа.
– У вас уже есть план, как действовать?
– Ну конечно. (Она посмотрела на меня так, как будто я спросила, как она будет есть куриный суп.) Через дядю моего. Я пожалуюсь своему дяде.
Про дядю я слышала в первый раз, но какой-то проблеск логики в ее словах меня скорее порадовал. Впрочем, из дальнейших расспросов выяснилось, что родство ее с подразумеваемым дядей было весьма запутанным и приходилось на самые дальние ветви раскидистого генеалогического древа. Оказалось, между прочим, что Мамарина, несмотря на весь демократизм, любовно следила за своей родословной, охотно перескакивая через несколько поколений кряжистых вологодских купцов к моменту трагического мезальянса вековой давности, от которого тонкая, но непрерывающаяся линия вела в самую глубь истории, к каким-то мрачным бородачам в горностаевых шубах, которые то слепили, то скопили друг друга в борьбе за обладание маленькими растерзанными городами с названиями, кончающимися на «-славль». Где-то в глубине лет, хотя и относительной, эта ветвь, которой Елизавета Александровна явственно кичилась, пересекалась с другой, на конце которой в качестве спелого яблочка болтался последний представитель рода, Гавриил Степанович Викулин. По коммерческим делам он некогда входил в сношения с отцом Мамариной, для чего несколько раз приезжал к нему в Вологду. По ее воспоминаниям, занимал он в Петербурге какую-то крупную должность по судебной части.
На мой взгляд, протекция эта была не просто сомнительной, а вовсе безнадежной: прежде всего мне казалось совершенно невероятным, что после всех произошедших катаклизмов дядя мог сохранить прежнюю влиятельность – если он и не был вовсе сметен революционной волной, то уж должность свою, скорее всего, потерял. Более того, даже если допустить хоть в теории, что он каким-то чудом остался при своих (что сделало бы, конечно, честь его изворотливости), то еще более невозможным мне представлялось, чтобы он стал предпринимать какие-то усилия ради полузабытой дочери своего бывшего компаньона, хоть и дальнего родственника. Доводы эти я, конечно, придержала при себе: гораздо лучше, чтобы Мамарина сама убедилась в тщете своих надежд, и мы бы спокойно отправились обратно.
В Петербурге, как и в Вологде, темнеет рано, и день уже клонился к вечеру, так что мы решили отложить визит к дяде на завтра: я только сходила поискать кого-нибудь из местной прислуги, чтобы раздобыть адресную книгу. Попавшийся мне в коридоре все тот же расторопный малый мигом мне ее предоставил. Затрепана и засалена она была до неприличия, но в переплете еще кое-как держалась; страницы тоже были почти все, хотя один из разделов – а именно «меблированные комнаты» – на всякий случай был изъят: вероятно, чтобы не вводить в соблазн постояльцев объявлениями конкурентов. Это был последний выпуск, изданный еще в 1916 году на следующий, 1917-й, недоброй памяти. Увидев стройные ряды реклам («Элегантные детские наряды мадам Зина», «Художественное ателье Идеал») и долгие вереницы людских имен, я еще раз задумалась о том демоне чудовищной разрушительной силы, которого русские общими усилиями извлекли из темных углов преисподней, где он отдыхал почти сто тридцать лет.
Любое сверхъестественное явление подразумевает вызывающий его ритуал. Индейцы в Южной Америке выбивают мальчику передний зуб, чтобы злые духи, видя его ущербность, им пренебрегали. Негритянка лепит из жира и грязи фигурку своей врагини, после чего втыкает в куклу иголки в надежде, что демоны, ведающие болезнями, с той же прытью вцепятся в ее оригинал. Кое-что в этом же роде умеем делать и мы – без всякой, естественно, крови и грязи. При этом индейцам и прочим невдомек, что вся их возня с предметами предметного мира – это по большей
