Вещи, о которых мы не можем рассказать - Келли Риммер

– Несмотря на то, что польская армия даже не впустила бы тебя на территорию этого лагеря, если бы знала, что ты еврей? – спросила я, немного сомневаясь в готовности Саула это простить.

– Когда придет время, я раскрою все – свое имя и свою национальность, и ты поймешь, что я помнил об этом всегда. Когда пациент лежит на операционном столе и в комнате есть только один человек, обладающий навыками, необходимыми для спасения его жизни, этот пациент мгновенно забывает, что фанатично ненавидел евреев.

Я слабо рассмеялась, но внезапно мне в голову пришла мысль.

– Я буду скучать по тебе, если ты останешься тут. Я бы хотела, чтобы ты поехал с нами. Возможно, мы все вместе смогли бы поселиться в Англии – неужели ты не хотел бы там жить?

– У вас с Томашем будет прекрасная жизнь, – заверил он меня. – И вы ее более чем заслужили. Я не буду тащиться за вами по пятам. Будет гораздо лучше, если вы начнете жизнь с чистого листа.

Саул стал для меня хорошим другом – союзником; благодаря ему я чувствовала, что не одна. Я была счастлива, что он снова думает о своем будущем – пусть даже сквозь призму войны. Я была рада, что, похоже, он видит свет в конце туннеля, потому что в те первые дни, когда он был вне себя от горя, потеряв жену и ребенка, это казалось невозможным.

* * *

Было ощущение, что в лагере больны почти все, и я не стала исключением. Мы находились здесь почти два месяца, и большую часть этого времени у меня то и дело случался желудочный грипп. Иногда по ночам я пыталась съесть все, что нам подавали, но мне удавалось проглотить всего один-два кусочка, и тошнота начиналась снова. Мне еще повезло – я могла переносить хотя бы воду, и Саул заверил меня, что до тех пор, пока это так и я буду питаться хотя бы раз в день, со мной все будет в порядке. Я знала, что на половине коек в лазарете постоянно лежат пациенты с острой диареей, и как только их организм становился обезвоженным, они умирали.

Все, что я могла делать, это есть, когда получается, и ждать, пока тошнота пройдет. Однажды утром за завтраком я посмотрела на слегка заплесневелый хлеб, который нам подали, и оттолкнула его, чтобы меня не вырвало. В тот момент я почувствовала себя несчастной, сделала глубокий вдох и попыталась напомнить себе, что все это временно.

– Томаш должен быть здесь со дня на день, – проговорила я, ожидая, что Саул повторит заверения, которые он всегда давал.

Однако вместо этого он внезапно сказал:

– Мы с Евой не собирались рожать Тикву. – Я удивленно посмотрела на него, пересилив тошноту, и он пожал плечами. – Война – не то время, когда люди планируют произвести на свет ребенка, особенно в той ситуации, в которой оказались мы. Но мы любили друг друга, и все, что у нас было, это возможность естественно выразить нашу любовь. Я считал, что мы осторожны… но такие вещи случаются. Хочешь знать, как я догадался, что она беременна?

– И как же? – спросила я.

Саул грустно улыбнулся.

– Мы бежали из Варшавы вместе с Томашем, были в пути несколько недель, прятались где могли, ели то, что он мог для нас найти. Он был намного лучший добытчик, чем я. Однажды он заманил в ловушку утку и поймал ее. Можешь себе представить?! Мы поджарили ее на костре, и это было как манна небесная, Алина! Вкус и сочность, боже мой! – Он прижал костяшки пальцев ко рту, как обрадованный ребенок, и я рассмеялась. – Это было чудо! Скажи мне… когда ты в последний раз ела что-нибудь жареное?

Я слабо рассмеялась.

– Я даже не могу вспомнить.

– Вот именно. И вот мы прячемся в укромном месте, а твой Томаш устраивает нам такой пир. Мы все были взволнованы, но Ева поднесла утиное мясо к губам, положила его на язык, а потом ей стало плохо. Она сказала, что вкус божественный, но от ощущения у нее скрутило живот и она не может понять, почему, – продолжал он. Радость исчезла с его лица, взгляд снова стал отстраненным, но затем он перевел его на меня. – Алина, ты понимаешь, почему я рассказываю тебе эту историю?

Я изумленно смотрела на него, а потом у меня в ушах раздался резкий звук, и я поняла, что меня снова сейчас затошнит. Но на этот раз все было еще хуже, потому что все мое тело, казалось, превратилось в желе, и Саул подхватил меня, когда я соскользнула со стула на грязный пол палатки. С помощью одного из мужчин в столовой Саул вынес меня на свежий воздух. Он сел рядом со мной и положил руку мне на плечо, и как только мы снова остались одни, он сказал:

– Я не хотел тебя пугать. Прости меня.

Я не плакала все это время – ни в грузовике, ни в поезде, ни даже когда пожертвовала маминым кольцом, ни в лагере. Я стала сильнее, чем когда-либо могла представить… Но это?!

Это было уже слишком.

У меня не было месячных с тех пор, как мы покинули Польшу, однако мой цикл был неровным на протяжении всей войны, так что я не обратила на это внимания. Но Саул был прав – когда мы получали пищу, я была слишком чувствительна к тому, что раньше могла без проблем переварить. И точно так же, как Саул и Ева, мы с Томашем думали, что были осторожны, но у нас кружилась голова от радости, что мы наконец-то вместе, и мы вступили в наши отношения с меньшей осторожностью, чем, вероятно, следовало бы.

– Мама так рассердится! И отец. И люди здесь будут осуждать меня…

– Нет, не будут, – возразил Саул. – Потому что Томаш женится на тебе.

– Но все узнают об этом раньше, Саул. – И тогда в самый первый раз я произнесла вслух мысль, которую до этого момента боялась высказывать: – Он уже должен бы быть здесь, не так ли? Что, если он вовсе не придет?

– Если бы он действительно был здесь, что бы он сделал?

Мне потребовалось меньше одного удара сердца, чтобы ответить на этот вопрос:

– Он бы женился на мне. Он собирался жениться на мне. Он пообещал мне, что мы найдем священника в тот же день, как приедем, но…

– Тогда Томаш женится на тебе.