Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи

Наталья Петровна. Соня, Соня!

Соня. Что, Соня? Я только правду сказала. Ну, не сердитесь, мамочка, милая. Я буду серьезно. (Садится около матери.) Нужна ли, не нужна ли любовь, у всякой ли цвет одинаковый – что мы знаем? И уж раз нет любви никакой, так уж никто этому не поможет. Ну кто поможет? Кто? Скажите, кто, если знаете…

Наталья Петровна. Я-то знаю, кто… Я знаю…

Соня. А я не знаю. Нет, право… Бросим лучше. (Молчат.) Боря, вот я уеду, и мы с тобой долго не увидимся. А потом опять увидимся. Ты что будешь делать?

Борис. Не знаю, я думаю…

Соня (перебивая живо). Что ты думаешь?

Борис. Нет, ничего. Кажется, что думаешь что-то, а захочешь сказать – и нечего. И делать совсем нечего. Ничего не буду делать.

Соня (задумчиво). Да… Ну что ж. Разве нет таких людей, которым нужно именно ничего не делать? А просто жить. Есть, спать, гулять… И чтобы с правом так жить, чувствовать, что не виноват…

Наталья Петровна. Все виноваты, Соня.

Соня (не слушая). А потом тихо с постельки – в гробочек, в другую постельку, темную… И главное – просто. Тогда не страшно. Пусть там что хочет со мной делается, а я ничего не буду делать, ну и не виновата.

Борис (вставая). Нет, Соня. Я не могу. Мне тяжело. Ты такая… такая страшная сегодня…

Наталья Петровна. Боречка, не уходи. Она ничего, ну пусть она говорит, что хочет. Ведь говорить – легче.

Соня. Разве я тебя обидела? Ну, прости. Я ведь всегда тебя обижала, а потом прощения попрошу – ты и простишь. Помните, мамочка, как вы меня раз в Тимофеевском за Борю наказали? Давно-давно… Я ему курточку разорвала. Я была виновата и долго его потом за это ненавидела. А потом помирились. Помнишь, Боря? Ведь хорошо было? А рощу тимофеевскую помнишь? Как мы раз там с Андрюшей и с дядей Пьером еще… Ну, да что об них. А вот мы с тобой… Мы с тобой…

Наталья Петровна (плача). Соня, милая моя, родная ты моя, да что же случилось-то? Ведь ничего не случилось, ведь мы все любим тебя…

Борис. Не надо. Оставьте ее.

Соня (вставая, просто). Да, да. Это я так, разнервничалась. Пустяки. Все пройдет. Уже прошло. А вот что ничего не случилось – это вы не правы, мама. Разве так-таки ничего и не случилось? Вот вы сейчас сказали, что все виноваты. Довольно и этому было случиться, чтобы все виноваты стали. Это уж очень много. Вздор я сказала, неправду, что все прошло. Мы виноваты, и этому не пройти, этого не забыть… Прошло, что мы были не виноваты, а случилось, что стали виноваты. И с этим нельзя… нельзя…

Борис. Что нельзя?

Соня. С этим нельзя…

Входят из столовой Бланк, Коген, Арсений Ильич и Гущин.

Те же и Бланк, Коген, Арсений Ильич, Гущин.

Бланк. Что нельзя? Что нельзя? Все можно. Нам только что молодой поэт доказал, что все можно.

Коген. Удивительная это вещь, Иосиф Иосифович! В Петербурге, на фоне революции, пышным цветом расцвело декадентство: не литературное только – жизненное, жизненное. Они в жизнь это проводят: неприятие мира, дионисианство, оргиазм, мифотворчество… Началось, я вам говорю, решительно что-то началось!

Бланк. Одно вот: как же это они сразу проводят в жизнь – и неприятие мира и оргиазм… Оргиазм-то, значит, приемлют?

Гущин. Насколько мне кажется, вопросы красоты не должны интересовать господина Бланка.

Арсений Ильич. Ну, красота красоте рознь.

Коген. Я тут бываю на собраниях молодых французских поэтов. Совпадение миросозерцаний поразительное. Несомненно, Россия приобщается к европейской культуре. Национальная обособленность кончилась.

Соня. Что ж, по-вашему, Россия кончилась?

Бланк. Старая-то, конечно, кончилась. А с ней вместе и национальный идеал. Есть человечество. Черед за классовой борьбой, а не национальной.

Арсений Ильич. Вот как. А я вам должен сказать, что это не исторично. Оперируете над отвлеченным началом. У каждого народа своя плоть. Не могу себе представить античной Греции без синего моря, без желтых гор, без Елевзинских мистерий, без маслин серых да теплого мрамора. Не могу себе представить…

Соня. Верно, папочка, верно. У народа и душа своя, и плоть своя. Нельзя их убивать. Я не знаю, что с Россией будет, а только одно мне ясно, кто не любит русский перелесок, да василек и мак во ржи, да проселок с колеями, да зеленую церковную луковку, тот не знает и не любит Россию. Если василька синего не надо, да маковых огоньков не надо, если все равно, что они, что апельсинное дерево, – тогда и ничего не надо. Тогда уж лучше сразу отдать все, все. Не нужна мне Россия без василька.

Бланк. Что это? Какой усталый романтизм! Боязнь жизни. Точно русская революция случайна, беспочвенна. Да она сама – роскошный цветок, который стоит всех твоих васильков. Пускай себе старые васильки да маки погибают. Вырастут новые цветы, доступные всему человечеству, а не одним избранным.

Борис. Да не хочу я этих новых! Противные они у вас какие-то, бумажные. Коли пропадать живым нашим, так к черту и Россию, эту вонючую дыру.

Коген. И дались вам злосчастные васильки да маки. Тут, в Париже, их сколько угодно, из Ниццы каждый день привозят. И маки не такие, как у нас по межам, а прелестные, крупные, махровые и всех цветов. На бульварах старухи продают, ну и покупайте.

Борис. На бульварах все продается, да наши маки не покупные. Впрочем, что спорить? Разные мы люди.

Гущин (встает). Я никогда не мог понять споров. К чему убеждать друг друга? Общаться нужно не мыслями, а ощущениями. У вас, Софья Арсеньевна, ощущения очень тонкие. Я их вполне понимаю.

Соня. Очень жаль.

Гущин. Прозвольте вас поблагодарить, профессор, за ценные указания. (Прощается.)

Арсений Ильич. Не стоит, не стоит.

Гущин делает общий поклон.

Коген. Погодите, я с вами. Хочу вас немножко проинтервьюировать. Иосиф Иосифович, до свидания, до завтра. (Быстро прощается со всеми и уходит, разговаривая с Гущиным.)

Арсений Ильич, Наталья Петровна и Борис провожают их до столовой.

Те же без Когена и Гущина.

Бланк (отводит Соню на авансцену). Что с тобой? Я тобой очень недоволен. Распускаешься. Возьми себя в руки. При других, по крайней мере, держала бы себя прилично. Письма отправила?

Соня. Нет.

Бланк. Ну, это, наконец, просто свинство. Ведь я просил тебя. И того сделать не могла. Это все влияние расслабленного кузена.

Соня (спокойно). Не говори вздор.

Бланк. Надо уходить, мне некогда, дел еще куча до завтра. Дай письма, я сам их снесу. (Уходит с Соней налево.)

Арсений Ильич, Наталья Петровна, Борис.

Борис. До чего декадентство испошлилось.

Арсений Ильич. А разве оно было когда-нибудь не пошлым?

Борис. В нем была своя глубина. Свой соблазн. А теперь слякоть какая-то пошла. Впрочем, может быть, я сам слякоть, оттого и злобствую.

Наталья Петровна. Боря, это все пузыри на воде. А важное в глубине происходит.

Соня входит.

Те же и Соня.

Соня. Ушел декадент.

Наталья Петровна. Соскучилась ты по России, милая. Ну ничего. Весной, даст Бог, все устроится, может, и в Тимофеевское еще поедем.

Соня. В Тимофеевское, в Тимофеевское… Нет, мама, не поедем, нельзя. И не надо. И не хочу в Россию. Я в Россию не вернусь. А ты, Боря?

Борис. Нет.

Арсений Ильич. Так что же вы тут делать-то будете, за границей?

Борис. Жить… или умирать.

Арсений Ильич. Экие вы старики. Никакой игры в вас нету.

Соня. Да, нету, нету… Ничего нету. Старики, синие васильки… Эх, скучно, тушите огни. Так, кажется, Никита во «Власти тьмы» говорит?

Арсений Ильич. Да тушить-то нечего. Зажечь пора. Что это, темнота какая.

Входит горничная.

Те же и горничная, которая подает Наталье Петровне телеграмму и тотчас выходит.

Те же без горничной.

Наталья Петровна (читая). Анюта просит приехать сейчас же. С мальчиками неладно.