Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Едва ли, - сказал Лев Ильич, - я б скорей поверил про спикера палаты лордов, чем про кабатчика - джин уж больно хорош для этого. А впрочем...
- То-то, что "впрочем". Я считаю, что мы должны быть ответственны, потому что полоса умеренного либерализма, которую мы переживаем, требует с нашей стороны поддержки - зачем дразнить гусей и проявлять неблагодарность? Ну могли б вы представить себе такой вечер в нашей юности - у меня память крепкая самого себя боялись, а сейчас говорите, что в голову взбредет. И есть чем гостя, хоть и позднего, встретить и на что усадить.
- Убедительно, - сказал Лев Ильич. - А называется это "умеренный либерализм"?
- Мое определение, - скромно сказала Юдифь. - Так вот, продолжим про джин. Чтоб очаровательное письмо не показалось ностальгическим смехом сквозь невидимые миру слезы, наш приятель и сдобрил его не менее очаровательной посылкой, причем и письмо по почте, и посылка, оказией, прибыли почти одновременно. А это, между прочим, любопытно с психологической точки зрения. Да и не только с психологической, - Юдифь раскраснелась, ее глаза сверкали. Вы способны, Лев Ильич, к серьезному разговору?
- Сделаю попытку, - учтиво поклонился Лев Ильич.
- Тогда попытайтесь объяснить такой парадокс. Эмигрантка Цветаева пропадала в Париже от голода и ностальгии, ее письма - вы читали, конечно, те, что изданы в Праге? - печальное свидетельство. Но вот не прошло и полвека, а новая эмиграция посылает нам джин и блещет остроумием! Чем вы это объясните?
- Я думаю, прежде всего разницей между Цветаевой и новой эмиграцией. Или, уж коль быть совсем точным - между Цветаевой и вашим корреспондентом.
- Ну да, если не хотите задуматься, если вы способны рассуждать, только скользя по поверхности. А не кажется ли вам, что изменилась, принципиально изменилась вся ситуация - и здесь, и там, что мир стал другим и мы уже не те? Что нет России, по которой так красиво убивалась Цветаева, что наш образ жизни, - она со спокойной гордостью окинула своими прекрасными глазами комнату, - стремительно сближается с западным? Корни ностальгии вырваны, из чего ей возникать - о чем плакать и на что жаловаться?
- Это ваша точка зрения или вы трактуете своего корреспондента?
- Я объясняю вам новую ситуацию - принципиально новую. Только не начинайте мне возражать насчет того, что еще кто-то живет в коммунальной квартире, а кого-то посадили или не взяли на работу. Не все ведь живут в коммунальной квартире?
- Не все, - согласился Лев Ильич. - И не всех посадили.
- Вы напрасно иронизируете, - теперь Юдифь сама налила себе джину, позабыв про "тоник". - Как быстро все уходит - только два десятилетия прошло, а ведь тогда действительно все жили в коммуналках и все сидели, а кто не сидел, того могли взять в любую минуту - вы это прекрасно помните? А давайте говорить по чести, сегодня-то берут за дело - не просто за анекдот или по анонимкам, чтоб занять хорошую квартиру или для увеличения процента - этого нет? Вы что ж, хотите, чтоб за два десятилетия у нас тут Гайд-парк был, да и нужен ли он в этой стране, тоже еще вопрос?
- Юди, с кем ты споришь? - спросила Вера. - Тебе никто не возражает?
- Вижу я твоего приятеля насквозь. Вы, наверно, из тех критиканов, которым все плохо: не выпускают евреев - антисемитизм, и выпускают - антисемитизм. И сажают - произвол, и не сажают - произвол. Кого-то, мол, все-таки посадили! И машин ни у кого не было - плохо, а теперь у каждого третьего "жигули" - все равно плохо, потому "жигули" не "мерседес". И...
- Нет, - перебил Лев Ильич, - я не из тех. Я другой.
- Ну тогда уж из тех евреев, которые хотят хлебнуть того рая, где у всех доллары и можно не работать?
- Нет, я из других евреев, - кротко ответил Лев Ильич.
- Ну что ты к нему пристала, Юди? - повторила Вера. - В конце концов он ко мне пришел.
- Пардон. Сейчас я вас оставлю, воркуйте. Не обращайте на меня внимания, Лев Ильич, я действительно не с вами полемизирую. У меня много оппонентов, тех хамов, о которых я говорю - ну до чего ж надоело их нытье! Вы были на Западе?
- Нет, - ответил Лев Ильич, - Таллин моя крайняя западная точка.
- Таллин! Очаровательный город. Как сказал один остроумный человек: заграница - только деньги наши. А я была в Париже, в Италии, в круизе. Это мило и красиво. Но вы представить себе не можете, какая там грязь - в аэровокзалах курят и бросают сигареты на пол - сама видела! А эти омерзительные эмигрантские листки, в которых сейчас печатаются наши сбежавшие гении? Да это, если хотите, просто безнравственно - сыпать соль на наши только-только зажившие раны. Вы понимаете, о ком я говорю?
- Догадываюсь.
- А в смысле жизни, я думаю, мы кой-кому на Западе сто очков вперед дадим. У них жить по-человечески кто только не сможет, а вот в нашей мерзости устроить себе сносное существование, - она опять взглянула на свою мебель, - и остаться при этом человеком - пусть они попробуют!.. Народ только у нас омерзительный, что говорить - быдло. Да и вся страна ему подстать...
- Своеобразный у вас патриотизм, - сказал Лев Ильич, у него уже кончались силы это выносить. - Впрочем, это скорее не патриотизм - мировоззрение.
- Какое ж, по-вашему, у меня мировоззрение?
- "Людовик ХV", - сказал Лев Ильич и налил себе полный бокал джина.
Юдифь встала.
- Вострый у тебя мужичок, Веруш, как надоест или куда уедешь, мне его адрес оставь. Я его чуть причешу - все бабы от зависти поумирают... Ладно, пошла, желаю приятных мгновений... Меня завтра не буди - я до одиннадцати буду спать.
Она вышла, блеснув глазами на Льва Ильича. Но тут же снова распахнула дверь.
- Лев Ильич, вы завтра свободны?
- Завтра?..
- Завтра, в пятницу вечером?
- Н-не знаю, как будто...
- Делаю вам официальное заявление. Прошу завтра вечером ко мне. Можете без смокинга. Имеет быть небольшое суаре. Увидите своих приятелей. Только пораньше. Отказов не принимаю.
Она вышла, на этот раз совсем.
Лев Ильич молча смотрел на Веру, Она сидела на диванчике, черный свитер резко выделялся на сером бархате обивки, курила глубоко затягиваясь, и Льва Ильича остановило странное несоответствие живших в ней одновременно двух, нет скорее трех, видевшихся ему состояний. Она сидела так спокойно, легко, так привычно откинувшись на серую спинку, как будто была здесь не случайно, а в силу целого ряда неведомых ему обстоятельств залетевшей сюда птицей, но вся эта комната с ее идеологизированным мародерством могла быть и ее - а может, и у нее такая же, ну не "Людовик ХV", так "чаппендейль"? "А что, разве красивая мебель - это плохо?" - спросил себя Лев Ильич и ответил себе: "Конечно нет, но ведь это не мебель, а мировоззрение". И ему показалось такой нелепостью все, с чем он прибежал сюда, что прятал в себе все эти дни, зная, что оно все равно живет в нем, растет, не открывая себя до времени. Здесь не было никакой возможности подтвердить хоть чем-то реальность его чувства, а потому и поверить в него, в то чувство, которым он жил еще час назад, поднимаясь в лифте на этот этаж, оно оказалось всего лишь придуманным, существовавшим только в его сознании, к которому эта реальная женщина, ну конечно же, не имела никакого отношения. И в то же время ему было так мучительно сладостно воспоминание об этом вот ее жесте, о том, как она подносит сигарету ко рту, откидывает руку, затягивается, его память подсказывала ему ту правду, которую он знал и которая не могла не быть истинной правдой об этой женщине, как бы кратки ни были их несколько встреч, тогда как все, что ее сейчас окружало, было всего лишь оболочкой, чужой липкой одеждой, от которой он, ну конечно же, он должен был помочь ей избавиться. Он увидел, что ей несомненно неловко за то, что здесь сейчас произошло, что и она ждала его и хотела встретить не так, а по-другому, а стало быть, какое ж у него право отождествлять ее с этой мебелью, вешать на нее "чаппендейль", придумывать, исходя снова из своего, из собственной тайной мысли, которая, как сказал ему отец Кирилл, свидетельствует только о нем, а никак не о том, кого мы пытаемся так или иначе, но судить.
- Она очень хорошая баба, - сказала Вера,- верный товарищ, с ней всегда легко и просто. А я теперь ценю людей, прежде всего, по тому, насколько они легко идут тебе навстречу - сами предлагают деньги, комнату пожить, и все это безо всякого любопытства и лживого сочувствия...
Лев Ильич молчал. Он был уже несказанно благодарен ей и за то, что она поняла его, защищает себя от него, а значит, и верно, права была его память, а не то, что ему здесь увиделось. Он подумал, что может быть, осведомленность о ее жизни, которую он представлял себе так приблизительно, ему на самом деле совсем не нужна - что она способна прибавить к его знанию, которое ему дороже всего, она всего лишь заставит его усомниться в истинности того, что ему так дорого. Когда встречаешься с женщиной, прожившей без тебя целую жизнь, следует верить ей или нет, всякая попытка узнать правду, помимо той, что она тебе сочла нужным открыть, непременно разрушит с таким трудом сооруженное или вдруг возникшее перед тобой здание, любопытство здесь всего лишь безрассудно и безответственно, если уж оно не мальчишество или пошлость...
