Свет очага - Тахави Ахтанов
Я вспомнила, как он мне говорил однажды: «Человек странное существо. Порою и не поймешь его. Иногда отчаянный храбрец, которому пули над головой все равно что град, то вдруг ни с того ни с сего становится трусом. Начинает бояться всего. Стоит пролететь шальной пуле, и он падает, прогудит в отдалении самолет — прячется в укрытие, совершенно теряет контроль над собой. А может, это и естественно? Может, даже у смелых людей бывают моменты, когда у них сердце заходится от страха?.. Такие обычно гибнут».
Он изменился после той злополучной ночи, но только теперь я поняла, проникла в самые сокровенные глубины моего мужа. И не жестока была, не суд ему устраивала — я узнавала Касымбека, мне нужна была вся правда о нем. Чтобы быть с ним, помнить о нем долго, всегда. Не выдержал он, не смог пересилить свой страх. А кроме того, его терзала совесть из-за гибели двух товарищей. Они погибли, а он не сумел сделать то, ради чего они погибли.
Он, конечно, старался скрывать свой страх, еще два раза ходил на задания. Но однажды, когда над нами появился немецкий самолет и кто-то крикнул: «Воздух!», Касымбек пулей вылетел из шалаша и, обернувшись ко мне, заорал истошно: «Вылезай скорее!» Подхватив на руки малышей, он бросился к щели, отрытой неподалеку. Оглянувшись, он увидел, что люди неторопливо прячутся в укрытия, а некоторые смотрят на небо, прикрыв ладонью глаза от солнца. Касымбек смутился, застыл в какой-то нелепой позе, будто тело вдруг отказалось ему повиноваться. Я заметила, как кончики пальцев его мелко дрожали.
Да, Касымбек сильно переменился. Сначала я думала, что просто он устал, озабочен чем-то своим. И нас почти перестал замечать, ласкать. Может быть, не хотел травить себя лишний раз? Только в тот день, когда он уходил на свое последнее задание, он выбрал момент, когда я на него не смотрела, подхватил на руки сына и с какой-то горячечной исступленностью поцеловал его. Со мной он даже не попрощался…
Разве не знал Касымбек, что человеку, однажды поддавшемуся страху, требуется время, чтобы по капельке выдавить из себя этот яд. А война времени на это не давала. Вот и выходило, что для восстановления чести оставалось одно — смерть.
Он сказал Прошке, что теперь этому мосту от него не уйти. Он ненавидел мост, из-за которого впервые в своей жизни струсил. Смерть, говорят казахи, сама призывает к себе человека. И Касымбек снова пошел к этому роковому мосту. И взорвал этот мост и погиб. И быть иначе не могло, выхода другого для него не оставалось…
16
Сквозь щель в крыше пробивался сумеречный свет. Темнота отступала, пятилась в углы. Светлее здесь не бывает, и поэтому трудно определить время. Но судя по тому, что дети еще не проснулись, было, пожалуй, не слишком поздно еще. То, что дети спали, было хорошо и для меня и для них — есть не просили.
Время тянулось медленно. В эти два с лишним года я только и делала, что ждала да торопила время. Еще в конце сорок первого у нас шли возбужденные разговоры о том, что фронт приближается, скоро придет к нам. Но год с лишним уже миновал, а он так и не приходил. И теперь вот снова заговорили, что фронт близко, подступает. Ох, скорее бы! Сколько у нас потерь! Наш отряд был основательно потрепан, трудно было выстоять против регулярных немецких частей. Мы только и делали, что уходили, петляли, ускользая из окружения. Когда я впервые попала в него, в нем было около сотни вооруженных людей. Из той сотни остались Николай, Абан, еще человек двадцать-тридцать. Многие пришли в отряд позже меня, так что я считалась старожилом…
После смерти Касымбека мне предлагали укрыться где-нибудь в надежном месте, но места такого не нашлось, фронт близился, и вся округа была забита вражескими войсками. К тому же Абан и Николай были решительно против того, чтобы я покинула отряд.
Особенно туго приходилось нам в последние месяцы. Много приходилось передвигаться с боями, и мне с двумя детьми было нелегко.
Бедные! С рождения пришлось им испытать такое, что и подумать страшно. Сердчишком своим они как будто чувствовали, что взрослым нелегко, и никогда не плакали — ни от страха, ни от боли, только прижимались покрепче к тому, кто убегал с ними, прятался от снарядных взрывов и пуль.
Бывало, когда в лагере объявляли воздушную тревогу, они сами вместе со всеми торопились в укрытие. Дулат подбегал к окопу, протягивал ручонки, его подхватывали, опускали вниз. Маленькая Света не отставала от него ни на шаг и повторяла каждое его движение. Детской своей душой Дулат чувствовал, что со мною творится что-то неладное, и он не хныкал и не лез ко мне. Один раз, правда, попробовал было повиснуть на моей шее, но я оттолкнула его. Он посмотрел на меня исподлобья, но не расплакался, тихонько отошел в сторону. Он понимал, что случилась какая-то беда, и все время крутился рядом, поглядывая на меня вопрошающими глазенками, задумывался, я видела, он пытался 6 чем-то спросить меня, но все равно не решался, потом вдруг отважился!
— А папа когда придет?
Я схватила на руки сынишку, прижала к груди, стала целовать его, прижимать к себе так, словно у меня его кто-то отнимал. Слезы хлынули. О боже! В этом насквозь продуваемом холодными ветрами мире я едва не загасила мою единственную свечу, огонек мой, тонкий лучик. Было у меня такое ощущение, что если я хоть на миг выпущу его, то потеряю навсегда. Рыдания сотрясали меня, ломали, крушили мое окаменевшее горе. Да, страх и на этот раз вернул меня к жизни, но не за себя я боялась. Я поняла, что, пока буду жива, не перестану бояться за жизнь моего маленького. Касымбек погиб, но мне надо жить, я обязана жить…
17
Абан шепнул мне, если жив останется, непременно придет за мной. И теперь я думала только об одном — лишь бы он уцелел. Он обязательно должен вернуться. Я помню, Касымбек никогда не брал Абана с собой на задания, и обижал его даже этим. Теперь я догадалась — он хотел, чтобы кто-нибудь из них остался в живых.
Нас было всего трое казахов в этом отряде, и жили мы дружно, можно сказать, как одна семья. Абан был
