Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
III
Вечером взошла луна, и сад, и лес, и горы стали волшебными. Всюду голубые тени, в просветах листвы лунное сияние, деревья, как очарованные, и на верхушках голубовато-облитых гор зубчато чернеют леса.
Отчего все так таинственно, непонятно, все иначе, чем днем?
Галактион лежит на спине в густом малиннике на охапке душистой травы, которую нарвал на пчельнике. Над ним бездонный синий океан, и на нем высоко сияющая луна. И в ее сиянии звезды побледнели и попрятались.
Иногда наплывает жемчужное облачко, покроет, сквозя, луну. Луна бежит в одну сторону, облачко в другую. Облачко дымчато растает, а луна опять одна и сияет на беспредельном синем океане.
Мальчик осторожно раздвигает малинник; таинственно стоят черные деревья с простертыми ветвями, и в одну сторону от них тянутся голубые тени.
Ни звука, ни шороха. Изредка в это сонное молчание впивается томительный крик маленькой совы, «сплюшки», невидимо летающей: «Сплю-y... сплю-у...», или доносятся вой, визг и крики — шакалы возятся в лесу.
Ружье, заряженное пулей, лежит возле. Галактион заводит веки, надоело ждать, а когда открывает — все то же: молчание, покой и сияющая луна, но тени на земле передвинулись — время идет.
«Нет, видно, Михаил Иванович сегодня не заявится!»
Он решил подождать, пока луна спустится к самому лесу, и тогда уходить.
Поднял глаза — под деревом стоит человек. Присмотрелся — медведь на задних лапах внимательно осматривается и нюхает воздух. Мальчик затаил дыхание. Долго глядел и нюхал медведь. Потом не спеша опустился на передние лапы, подошел к дереву и обнюхал его со всех сторон. Опять поднялся неуклюже на задние лапы, неуклюже облапил дерево и полез. В его фигуре, в движениях была медлительность, медвежья неповоротливость, но не успел мальчик и глазом моргнуть, как медведь очутился на дереве и уселся на развилке ветвей.
Дерево низенькое, и Галактиону отлично видно каждое движение медведя. Он осторожно приладил рогулю, положил ружье. Стрелять хорошо и близко, только надо сразу свалить, а то задерет.
Медведь помахивал к себе лапой, очевидно, ловил сливы, но никак не мог поймать: ветви тонкие, а сливы на концах веток, и когда он нагибался, все трещало и гнулось, никак Мишка не достанет слив. Он поворочался, прислушался, потом, захватив два толстые сука, стал с силой трясти все дерево. Сливы посыпались дождем. Галактион ждал, хотелось посмотреть, что дальше будет.
В ту же минуту послышалось торопливое чавканье под деревом. Глядь, а там целое семейство диких свиней, и большое семейство: папаша, мамаша, дедушка, бабушка и целый выводок поросят, больших и маленьких. Все они торопливо подбирали с земли сливы, вкусно чавкая.
Медведь еще два раза сильно тряхнул дерево и стал спускаться, перехватывая ствол лапами.
Только коснулся земли, свиньи прыснули в кусты, и медведь с удивлением стал обнюхивать пустую землю, всю пропитанную запахом свиных следов. Походил-походил, посмотрел в одну сторону, в другую — никого. Лишь круглая, ясная луна на высоком небе, да горы неровно вырезываются зубчатым лесом на верхушках, да голубые тени от деревьев еще более передвинулись.
Мишка недовольно поурчал и опять полез на дерево, а свиньи — тут как тут, все расположились кольцом, осторожно похрюкивая в ожидании. Медведь глянул на них свирепо и стал спускаться. Свиньи моментально исчезли. Мишка снова полез, поглядывая вниз. Охватив сук, опять с силой тряхнул, сливы посыпались, шлепая о землю.
Медведь, не теряя ни секунды, неуклюже и в то же время с поразительной быстротой стал спускаться. Мальчик глянул, ухватил зубами пальцы и стал кусать: хохот душил его, до того уморительна была фигура.
Но как ни проворен был Мишка, свиньи оказались проворнее; когда он спустился, на земле только воняли их следы, а сами они рассыпались по кустам, подобрав до одной все сливы.
Медведь долго ходил, качая головой, сердито урча, на все корки «ругал» свиней и свиную породу. Становился на задние лапы, долго смотрел в кусты. Было тихо, молчаливо, пустынно. Все залито с одной стороны лунным светом, с другой лежали густо голубые тени.
Опять походил, качая головой и неодобрительно урча, грозил кому-то. И полез на дерево в третий раз. А свиньи уже стоят кольцом вокруг дерева в ожидании. Медведь глянул на них сердито и не спешил трясти. Долго он возился, примащиваясь, потом захрустел косточкой, достал-таки, видно, сливу лапой.
Опять схватился за сук, тряхнул и в ту же секунду повис на передних лапах и повалился сверху прямо на свиней. Они с отчаянным визгом кинулись бежать, а мальчик неудержимо расхохотался и повалился на траву.
Когда поднялся, не было ни медведя, ни свиней.
Стояла одинокая ободранная слива. Сад спал. Спали осеребренные горы, все так же чернея зубчатым лесом, и бежала мимо жемчужного облака луна.
«Сплю-у!.. сплю-у!..» — томительно, с тоской, замирает в насыщенном лунном сиянии. Вдруг завозятся в лесу, нарушая молчание визгом и хохотом, шакалы, и опять тишина, и сияние неспящей луны, и горы, и неподвижный сад.
Галактион поднял ружье и сумку.
— Эх, жалко медвежатники матке не добыл, и меду теперь не даст толстопузый...
Идет Галактион, хочется спать.
Да как вспомнит неуклюжий, на мгновенье повисший медвежий зад и как он повалился на свиного дедушку, громко расхохочется на весь сад.
Мальчик разыскивает на поляне свежескошенную копну, забирается в нее, — чудесно выспится до утра.
Месяц стал ниже, уже касается верхушек деревьев, — ему тоже хочется спать. Все потемнело.
КАПЛЯ
I
Стояла огромная гора.
Далеко на вершинах ее лежал вечный снег. И лежал он неподвижно целые века, скованный мертвым холодом. Но каждый раз, как всходило солнышко и пригревало вершину, снежинки таяли, и светлые капли, чистые и прозрачные, сбегали на край обрыва, и, колеблемые ветром, они с секунду дрожали, отражая в себе открывшийся перед ними невиданный дотоле прекрасный мир: синее небо, горы, ущелья, леса и долины, затянутые фиолетовой дымкой. И сквозь дымку виднелись нивы, пастбища, стада и вдали, едва заметно, жилища людей.
И капля, радостная и тревожная, полная ожидания, по мере того как становилась больше и тяжелее, отрывалась и летела вниз, сверкая всеми цветами радуги. Она была молода, и ей страстно хотелось счастья, и она летела принести его другим, и мир казался ей прекрасным.
Внизу, куда она летела, дымились туманы и веяло мглой и сыростью глухих ущелий. Но ей казалось, что она вечно будет лететь мимо отвесно уходивших вверх скал, зеленых мхов, темных расщелин, из которых местами, как змеи, свешивались корни.
Вершина уходила вверх, а все, что находилось внизу, становилось яснее, отчетливей. Уже можно было хорошо разглядеть отдельные деревья леса, покрывавшего внизу отлогие горы, а в долинах забелели домики людей; желтея длинными четырехугольниками, выступали засеянные места и бродивший поодаль под присмотром пастухов скот.
Но печальная это была картина. Хлеб с пустым, выжженным солнцем, колосом стоял, шелестя одной соломой, скот понуро бродил по сгоревшей траве, и люди были печальны и неприветливы — внизу не было воды. Когда-то здесь с горы сбегал шумный поток, орошая всю долину, но много лет назад огромный скалистый обвал загородил ему ложе, и он частью ушел в расщелины, частью изменил направление и стал сбегать по другому скату горы. И здесь внизу воцарились засуха и жажда.
«Полечу я, — сказала себе капля, — полечу я туда, упаду светлой росинкой в чашку цветка или проберусь в колосок пшеницы, освежу их, и они повеселеют, и люди будут благословлять меня, им я принесу счастье, и меня там тоже ждет радость и счастье...»
Только так подумала капелька и радостно полетела быстрее, возле мелькнула скалистая поверхность, и она ударилась о плоский камень и расплылась, как расплывается упавшая слеза. Это было до того неожиданно, что на мгновение все кругом смешалось и исчезло.
«А... что это, — проговорила она, когда прошло несколько секунд, — что такое случилось?»
Серые скалы, гранитные глыбы мощной грудой недвижно лежали вокруг. Кругом было пусто и дико. Не было видно ни лесов, ни долин, ни людских жилищ, даже дымившие мглой ущелья были далеко внизу. Только на холодном камне вместо радостной, игравшей радугой капельки виднелось влажное расплывшееся пятно.
«Что же это? Куда же делась сила и призраки счастья? Зачем грело солнце, зачем родилась я? Как хочется жить, как хочется воротить прошлое, радостное и тревожное! Всему конец».
И она жила, и тоска сосущая, смертельная, жила с ней.
И, неподвижно нагроможденные, лежали каменные глыбы.
— Тысячелетия лежим мы, придавив тяжкой грудой бока горы, и нет человеческой силы, которая бы поколебала нас, и будем неподвижно лежать, пока стоит мир. Куда же ты, глупая, летела и зачем ты упала сюда? Поделом же тебе.
— Вели бы только умереть...
