Анастасия Вербицкая - Иго любви
Они в лесу.
После перехода под палящим солнцем они точно в воду окунулись. Такая сладкая свежесть обняла их под густыми соснами. Пятна зеленого золота дрожали на кудрявых папоротниках, блуждали по вязкой земле, усыпанной иглами. Опьяняюще пахло нагретой хвоей… Мерно и печально стучал вдалеке дятел, и откуда-то доносился сладкий аромат невидимых ландышей.
Как на ладони виден был отсюда постоялый двор, за ним деревня. Горели на солнце стекла запертых окон, а здесь, за мохнатыми лапами елей, их никто не видел. Они были одни. Они были вдвоем.
Остановились и взглянули в глаза друг другу, и у обоих вырвался вздох облегчения. Наконец!..
Но миг опьянения прошел. По крайней мере, для нее, еще владевшей собою. Смех Миловидовой звучал в ушах.
Она взглядом умоляла его продлить это мгновение, пока не перейден предел. Но его глаза влекли ее дальше, молили переступить его. Невольно протянул он к ней руки, не отрываясь глазами от ее губ и глаз; глазами целуя несчетно все ее лицо. И она закрыла веки, обессиленная, покоренная. Его рука жгла ее руку. Она чувствовала трепет его тела. И неудержимая дрожь охватила ее.
Внезапно она расслышала его бессвязный шепот:
— Всю жизнь любил… Буду любить вечно… до смерти… Скажите одно слово… и умру. Ваш… всеми мыслями, всей душой… Королева моя, не смейтесь! Не отталкивайте!.. Позвольте мне вас любить!
Наконец! Он его сказал, это слово, которого она ждала и боялась. Заколдованный круг распался. И перед нею лежат два пути. С ним и без него.
С ним — короткое счастье. Ослепительное и жгучее, как молния. И как после молнии — глубокий мрак. Одиночество и старость.
Без него — сумерки и пустыня. И тот же холод одиночества. И та же безнадежность постепенного угасания. И та же старость в конце.
Говорили что-то бессвязное. Она пробовала его уверить, что эта любовь — безумие; что она для него стара; что он завтра посмеется над своим заблуждением. Говорила, словом, все то ненужное, банальное и бессильное, что она твердила самой себе все эти дни, и что таяло бесследно в огне его взгляда и прикосновения. «Пусть безумие! — отвечал он. — Безумия не надо бояться. И кто знает? Быть может, одни безумцы правы здесь, на земле, где все минутно и обманчиво. Зачем загадывать о будущем?»
И тоской звучал его медленный голос. И в его глубоких глазах было выражение человека, как бы переступившего грани земные и знающего то, что неведомо другим.
Он говорил ей, что никогда не целовал ни одной женщины, никогда не мечтал о другом лице. А она вспоминала всех, кого любила, кому отдавалась; всех, кого оплакивала, из-за кого страдала. Она с ужасом глядела в его пламенные глаза, ловила в них отблеск потустороннего мира и смолкала, охваченная грозным предчувствием.
Он взял ее руки в свои — пылавшие, пронизанные трепетом неизжитых желаний. Слова его были все так же нежны и почтительны, а глаза жгли и приказывали. И она уже не слушала слов. Она повиновалась взглядам. Он страстно целовал ее руки, еще не смея ее обнять. Но если б он привлек ее к себе на грудь, она не могла бы сопротивляться. Ее губы горели, как лицо ее, как глаза ее, как душа.
Он обещал любить ее — благоговейно и робко. Молил лишь не избегать его, как всю эту зиму, позволить ему изредка говорить ей о любви. Она не верила словам, нет! Она читала в его глазах его стихийное желание, его роковое стремление обладать ею во что бы то ни стало. И теперь она знала, что подчинится ему по первому его слову.
О Боже! Она прожила долгую жизнь, изведала все наслаждения, многих любила, и всякий раз любила искренно и отдавалась беззаветно. И верила, что любит навсегда. Но как бледно и бедно было все пережитое ею перед этим чувством! Все краски, все звуки вобрала в себя эта стихийная страсть. Нет! Она никого не любила до этого дня.
А потом она сидела на старом пне и плакала счастливыми слезами, полная покорности судьбе, что бы она ни готовила ей в искупление этих блаженных минут. А он лежал у ее ног, как тот паж, которого она ждала давно, всю жизнь, казалось ей.
И это все, что было между ними в этот памятный день в волшебном лесу?
Да, все… Ни одного объятия, ни одного поцелуя. Он вел себя, как юноша, не дерзавший оскорбить свою любовь прикосновением. Она в свои годы чувствовала себя как девушка, не знавшая ласки.
Но эти часы трепета и предвкушения радости дали им обоим больше, чем все последующие годы их любви.
— А-у-у-у! — расслышали они, наконец, далекие звуки из другого мира. И оба вздрогнули. И оба очнулись. И в глазах обоих отразилась тоска о потерянном рае.
Да. Они были не одни в мире. Надо было покинуть волшебный лес и идти навстречу насмешкам и злобе.
— А ландыши? — вдруг вспомнила она.
Он точно читал в душе ее, в ее растерянных глазах и бледной улыбке.
— Все равно! Возьмите меня под руку, и не будем бояться людей. Что они нам теперь?
В его мужественном голосе она угадала силу, которой не подозревала за ним. И с отрадой она почувствовала себя впервые перед ним слабой, покорной. Почувствовала в нем бесстрашного рыцаря, зовущего судьбу на бой.
Когда они выходили из леса в поле, Надежда Васильевна оглянулась с тоской и восторгом. Никогда уже, никогда не вернется она под тень этих сосен. Никогда не повторится для них этот миг экстаза. Разве что-нибудь повторяется в стремительном потоке жизни?
Но этих сосен, и зеленого сумрака, и запаха хвои, и тишины, нарушавшейся лишь стуком дятла да падением ветки, они оба не забыли никогда.
Их давно уже называли любовниками, но они оставались такими же далекими, какими были в лесу. Далекими и близкими, потому что нити их жизней тесно переплелись. Они всегда были вместе, он всегда был подле и в гостинице, и за кулисами. Их взгляды говорили больше слов об исключительной страсти, спаявшей их души огненным кольцом. Их мысли, желания, надежды — все было общее сейчас. Все угадывалось ими мгновенно, как будто они читали в сердце друг у друга, как будто хрустальными стали эти сердца. И эта близость была и сладка, и страшна.
Когда кончался спектакль, Надежда Васильевна возвращалась в гостиницу, опираясь на руку Хлудова. Она часто отказывалась ужинать в компании и предпочитала сидеть вдвоем в маленьком садике с пыльными кустами отцветшей сирени, скрывавшими сад от улицы. Она жила только для этих коротких мгновений досуга. Весь день был занят репетициями и спектаклями. Субботы и кануна праздника они оба страстно ждали. В эти вечера они уходили вдвоем в городской сад. Они молчали, но не замечали молчания. Души их пели старую, но вечно кажущуюся чудом песнь любви. И оба внимали этим звукам благоговейно, с трепетом и печалью, неизменной спутницей страсти.
Они обменивались взглядом, пожатием руки, беглым прикосновением, от которого обоих кидало в дрожь. Они ни разу не поцеловались, но губы их горели, и все напряженное тело было полно мучительного томления. Они оба были отравлены обессиливающим сладким ядом желания.
У дверей ее номера он почтительно прощался с нею, целовал ее руку, и губы его жгли ее кожу.
Его пламенные глаза всю ее обнимали, всю ее покрывали поцелуями. А она смотрела на него из-под полузакрытых век, полуоткрыв губы, изнемогая от желания, отдаваясь ему и застывшей, страдальческой улыбкой, и покорным взглядом, и безвольным жестом брошенных и холодных рук, которых не могли согреть его горячие пожатия, его страстные поцелуи, действовавшие на нее так болезненно…
Из-за двери, бессильно прислонясь к косяку, она слушала его шаги, замиравшие в коридоре, шаги медленные, нерешительные, задумчивые, как весь он… И ей безумно хотелось распахнуть дверь, вернуть его, кинуться ему на грудь в самозабвении, слиться с ним всеми точками напряженного тела, всеми изгибами замученной души… Чего он ждет? Зачем медлит? Ведь жизнь бежит… неповторяемая жизнь! Разве он не видит, что она, как раба, ждет его знака, что она вся его — каждой каплей своей крови?
Как часто, заломив руки, она падала в подушки и плакала исступленно, и готова была кричать в голос от нестерпимой муки своей неутоленной страсти!.. В эти ночи она засыпала только под утро. А вставала больная, вялая, разбитая, постаревшая. Глаза, окруженные синей тенью, меркли. Двусмысленно улыбались актрисы и актеры, видя ее на репетиции, и переводили взгляды на серьезное лицо Хлудова. Никто не подозревал истины.
— Вы больны? — тревожно спрашивал он Надежду Васильевну.
О, какой нежностью светился его взгляд! Какой любовью был пронизан звук его голоса! Она кротко улыбалась ему и спешила успокоить. Чистый, наивный юноша, он был так далек от правды. Тем лучше!.. Ни за какие блага в мире теперь, когда перегорел ее порыв, не призналась бы она ему в своем безумии.
Теперь ей все стало понятно. Она для него все еще оставалась богиней, которую он не дерзал оскорбить желанием. Она все еще была его недосягаемой мечтой…
