Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
— Думаю, футлярчик в самый раз, — протянул Ромка, взыскательным взглядом художника обозревая мою грудь. — Мой любимый размер.
И хоть глаза его смеялись, я ощутила, как теплеют щеки. Я привыкла, что мужчины засматриваются на мою грудь — она у меня уже в восьмом классе торчала, как у двадцатилетней, даже стыдилась поначалу. Но по-прежнему необъяснимо стесняюсь, когда перехватываю мамин или, того хуже, папин взгляд. И папа с некоторых пор, желая приласкать меня, уже не обнимает, не прижимает к себе, как раньше. Не то чтобы я возводила Ромку на папин уровень, но нечто похожее сейчас испытала. А еще почудилось, что Ромка смотрит на меня отнюдь не родительскими глазами. Мое секундное замешательство он расценил по-своему.
— Неужто не потрафил, дитя мое? Или страшно поцеловать старого облезлого козла Ромку? — обнажил он свои тронутые временем, но все еще безупречные зубы.
— С тобой, Ромка, мне ничего не страшно, — лихо ответила я и звучно чмокнула его в нос.
— Аминь, — молитвенно сложил ладони Ромка. — С меня мороженое.
Мама распотрошила пакет, ахнула, напустилась на Ромку:
— Ты с ума сошел! Разве можно девочке такие дорогие подарки делать? И вообще, зачем было так тратиться? Тоже мне Рокфеллер нашелся! Это же куча денег!
— Вот именно, куча. Для этого бумажного дерьма удачней слова не придумать, — подмигнул мне Ромка. И заорал во все горло: — Будут меня сегодня кормить в этом доме или нет? Вернее, уже не сегодня, а завтра!
Меня тоже, если честно, несколько смутили Ромкины подарки. С первого взгляда нетрудно было догадаться: как мы, от зарплаты до зарплаты, он не живет. Что туфли на нем, что костюм, что галстук, что кейс, из которого доставал свои дары, — все добротное, штучное, фирмовое. Но что привез нам не какие-нибудь гостевые сувениры, а дорогие носильные вещи, царапнуло не только меня — слишком хорошо я знала своих родителей. Оба порозовели, незаметно переглядывались. Но французский гарнитур, что там говорить, был удивительно хорош. Жаль только, не светло-бежевый, какой выбрал Сережа, а цвета морской волны. Будь они одинаковы, не пришлось бы мне устраивать партизанские ночные постирушки.
За столом мы просидели долго. Ромка был великолепен. Давно я так не смеялась. И давно не видела маму с папой такими молодыми и веселыми.
— Ты, Ромка, совсем не изменился! — восхищалась мама. — Все такой же!
Но он изменился, и я не могла с грустью этого не отметить. Далеко не тот Ромка, который запомнился мне в детстве и виденный мною на фотографиях из антресольной коробки. Выглядел он явно старше ровесника-папы — лысоватенький, кругленький, мешки под глазами. Когда снял пиджак — выкатилось округлое брюшко. Но даже эти огорчительные для каждого мужчины перемены не уменьшили Ромкиного обаяния. Он чем-то напоминал мне того мягкого, уютного плюшевого зайца, подаренного в прошлый приезд. Да и какое имела значение Ромкина внешность? Ромка — это Ромка.
А потом он огорошил всех, спросил, по какому номеру нужно вызвать такси.
— Зачем тебе ночью такси? — поразилась мама. И узнав, что для него заказан номер в гостинице, устроила ему грандиозный разнос. Папа вторил ей. Возмущались так, словно Ромка собирался ночевать на вокзале.
— Но я не могу спать в одной кроватке с девочкой, я ужасно храплю! — защищался, ржал Ромка. — А на диванчик свой ты меня, старый глупый мавр, не пустишь!
— Ничего, перебьешься на раскладушке! — не остывал папа.
Наша двухкомнатная «хрущевка» плохо приспособлена для приема гостей. И когда таковые появлялись, выручала дежурная раскладушка. Если ночевали больше одного — приезжали, например, бабушка с дедушкой, — родители уступали им свой раскладной диван, а папе клали матрас на полу. Ромка сдался с тем условием, что убирать со стола никто не будет, все сейчас завалятся спать, а утром он, выпроводив нас, займется мытьем посуды и наведением порядка. Я тоже выступила с заявлением: на лекции завтра не иду, буду трудиться с Ромкой в четыре руки. За это Ромка поклялся сводить меня на мультики, покатать на карусели и до отвала накормить, как обещал, мороженым. Мы с ним по-прежнему старательно разыгрывали роли старого доброго дядюшки и маленькой придурковатой девочки. Он меня и по имени-то ни разу не назвал — все «дитя мое» да «дитя мое».
Легли мы часа в три. Я вырубилась, едва коснувшись щекой подушки. Раскрыла глаза — и увидела рядом с моим диванчиком Ромку. Сидел на стуле, рисовал меня. Я вспомнила рассказы родителей, что Ромка ко всем своим прочим талантам еще и неплохо рисовал, даже участвовал в каких-то конкурсах. Однако не эта мысль пришла ко мне первой. У меня с детства привычка сбрасывать во сне одеяло. К счастью, ночная рубашка на мне длинная — хватило сил напялить ее прежде чем рухнуть. Но все равно он мог застать меня не в самом целомудренном виде. Я тайком обозрела себя — накрыта выше груди, руки сверху. Так и было? Он позаботился? Его неожиданное появление откровенно меня покоробило. Дитя-то дитя мое, но вовсе ни к чему вваливаться в комнату ко взрослой, невесте уже, девице. Однако недовольства своего постаралась не выказать, к тому же он сразу обезоружил меня доброй, бесхитростной улыбкой.
— Похожа? — повернул ко мне альбомный лист.
Я невольно обратила внимание, что альбом тоже не абы какой — в кожаном переплете, с отменной меловой бумагой. Это был скорее дружеский шарж, чем портрет. С листа глядела на меня мордастенькая спящая кукла с длиннющими, на полщеки, ресницами, губками сердечком и торчащими в разные стороны косичками, какими были они у меня первоклашки. Ничего моего — и все-таки очень на меня похоже. Ромка был действительно талантлив. Над моей фломастерной головой витало облачко, сужаясь острием к макушке. Внутри облачка красовалось эскимо на палочке.
— Похоже, — улыбнулась ему в ответ. —
