Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец
– А знаешь ли ты, как ловят муравьев? – сказал боярин.
– А как?
– Сперва вымажут горшок медом, а когда в него муравьи наберутся, то нальют кипятком – и поминай как звали!
– Понимаю! – отвечал цыган лукаво, посмотрев на боярина. – Потише! – сказал цыган. – Вот в этой палатке светит огонек. Остановимся за углом и послушаем, что здесь говорят. Слышу голос знаменитого польского пана, князя Константина Вишневецкого.
Великолепная турецкая палатка, добытая отцом князя в стане верховного визиря, была приподнята с одной стороны. Вдоль одной стены уставлено было трофеями богатое оружие: латы, шлемы, кольчуги, сабли, пистолеты, ружья, оправленные в золото и серебро; пониже находились конские сбруи с драгоценными камнями. Походные табуреты и постель покрыты были медвежьими и барсовыми кожами; пол устлан богатыми коврами. На столе стояло несколько больших серебряных стоп с дорогими винами и медами. Вокруг сидели Станислав Мнишех, Фредро, Дворжицкий, Неборский и сам князь Вишневецкий – отважные воины, увлеченные славолюбием под знамена Лжедимитрия.
– Наконец решены все сомнения насчет нашего друга Димитрия, – сказал князь Вишневецкий. – Похитители престола в могиле; он признан царем на Москве, и завтра наш подвиг кончен. Но признаюсь вам, господа, что я предвижу много неприятностей, много горьких часов! Во-первых, тревожит меня внутреннее состояние России и насильственная смерть семейства Годуновых, возбудившая ненависть к царю во всех добрых людях, а во-вторых, беспокойный дух нашего воинства: оно смотрит на Москву не как на столицу царя-союзника, но как на свою добычу.
– Ты совершенно прав, – отвечал Фредро, – как удержать в порядке эту сволочь, которую мы навербовали на всех перекрестках звоном золота и кубков и надеждами на московские богатства? Если бы их держать в стане, то еще можно было бы как-нибудь сладить с ними; но Димитрий велел расположить войско на квартирах в Москве – ну, как тут справиться? Вот увидите, что не обойдется без шуму и беспорядков, а это может повлечь за собою дурные следствия и запятнать честь воинства польского.
– Не так горячо, любезный друг! – сказал Станислав Мнишех. – Неужели буйство нескольких десятков головорезов может навлечь бесславие польскому имени? Все знают, что войско наше собрано наскоро, без разборчивости; а где нет злых или распутных людей?
– Так зачем же мы приняли начальство над распутными, скажут строгие судьи, – примолвил Неборский.
– Совершенная правда, – сказал князь Вишневецкий.
– Знаете ли что, господа? – сказал Дворжицкий, – мне кажется, что русские бояре не весьма искренно радуются нашему торжеству и неохотно верят подлинности Димитрия.
– Справедливо, – отвечал князь Вишневецкий. – В самых их ласкательствах видно что-то двусмысленное, и покорность кажется жертвою, а не произволом. Впрочем, и сам Димитрий много виноват. Кажется, счастье упоило его. С некоторого времени он сделался другим человеком. Из осторожного и гордого вдруг сделался легковерным и обходительным, из воздержанного сластолюбивым. Радость, что достигнул желаемого, переродила его. Он уже полюбил лесть и стал окружать себя льстецами. Думая, что все уже кончено, он беспрестанно мечтает о нововведениях, а это здесь вовсе не нравится. Воля ваша, господа, а я опасаюсь за нашего Димитрия.
– Особенно, когда он станет слушаться иезуитов, – примолвил Дворжицкий.
– Если бы слово не связывало меня с тобою, князь, я завтра же отправился бы в Польшу, – сказал Фредро.
– И я также, – примолвил Дворжицкий.
– Стыдитесь, господа, и думать об этом, – возразил князь Вишневецкий. – Нам надобно довершить начатое, утвердить Димитрия на престоле, венчать его на царство, женить на панне Марине, заставить его исполнить все, что он обещал Польше, и тогда уже помышлять о возврате. Пусть чернь наша думает о корысти… Высшие виды, благо миллионов людей вооружили нас, и мы должны пред целым светом, пред Римом и отечеством оправдать наше ополчение на Россию.
– Справедливо! – воскликнул Станислав Мнишех. – Но пусть пройдет первый восторг царя, и я уверен, что, когда прибудут сюда мой отец и сестра, все примет другой вид, и Димитрий будет снова таким, как мы его познали в Польше.
– Сон бежит от меня в эту решительную ночь, – сказал Фредро. – Пойдем прогуляться по стану.
Поляки встали, чтобы выйти из палатки, и русский боярин с Ганкою поспешили скрыться за углом и после того пошли своим путем.
– Вот люди порядочные, – сказал боярин, – умные и благородные, но они замышляют также что-то недоброе на Москву… Ганко! ты знаешь теперь, как ловят муравьев?
– И ввек не забуду!
– Куда же теперь идти? – спросил боярин. – Вот конец польского стана.
– Не пойдем ли к русским? – спросил Ганко.
– Нет! К русским мне заходить незачем, – отвечал боярин. – Я знаю своих: пока они уверены, что Димитрий истинный царевич, то готовы положить головы за кровь царскую. Это чувство срослось у нас с душою. Итак, пойдем к немцам.
* * *Боярин и Ганко беспрепятственно вошли в стан малочисленной, но храброй дружины немецкой, служившей верно царю Борису и сыну его и перешедшей в службу Лжедимитрия по смерти несчастного Феодора, когда Москва и Россия признали прошлеца своим государем. Немецкая дружина пристала к войску нового царя под Москвою, когда Россия не имела уже другого правителя.
Под холстинным навесом между повозками сидели все офицеры. Подмостки из досок заменили столы и стулья. Тяжелые стопы часто переходили из рук в руки.
– Не могу больше пить, – сказал Маржерет. – Вы, господа, как бочки Данаид: вас никогда не наполнишь вином и медом.
– Любезный друг! – сказал Фирстенберг, – мы живем среди измен, обманов, злоумышлении и всяких козней. Надобно искать правды! Пей, Маржерет! ты знаешь: in vino veritas. – Фирстенберг при сих словах так сильно стукнул по столу опорожненною им стопой, что доски едва не развалились.
– За латынь латынью, – сказал, улыбаясь, Маржерет:
Si latet in vino verum, ut proverbia dicunt,Invenit verum Teuto, vel inveniet
(т. е. если справедливо, что истина в вине, как говорит пословица, то немцы, верно, нашли ее или вскоре найдут).
– Браво, Маржерет, браво, ты еще и поэт! – воскликнул Кнутсен. – Но если бы мы нашли двадцать раз истину, то она здесь померкнет. Черт их всех побери! Не знаешь, куда обратиться. Вчера все изгибались перед Годуновыми и проклинали Димитрия как самозванца; сегодня клянут память Годуновых и величают Димитрия царем, избавителем, благодетелем! Сам не знаешь, чему верить!
– Верить тому, что кажется вероятным и чему все верят, – сказал Маржерет. – Согласитесь, господа, трудно подумать, чтоб беглый чернец был так образован, ловок в обхождении, искусен в воинском деле. Он совершенно очаровал меня, этот Димитрий. Какие приемы, какая вежливость! Жаль одного: он целым веком родился ранее для России. Его здесь не постигнут, и все его поступки станут перетолковывать в дурную сторону. Я это испытал на себе. Лишь только кто немного отступит от московских обычаев, то и беда: тотчас прозовут нехристем, бусурманом, богоотступником.
– Приметил ли ты, Маржерет, – сказал Шварцгоф, – как косо посматривали русские, когда Димитрий похвалил меня, поцеловал и положил руку на грудь мою, узнав, что я держал знамя в Добрынской битве? Помните ли, с каким чувством он сказал нам: "Будьте для меня то же, что были для Годунова: я верю вам более, нежели своим русским!"
– Признаюсь, что этот поступок Димитрия показался мне легкомысленным, – сказал Маржерет.
– Это еще половина беды, что русские смотрели на нас косо, – примолвил Фирстенберг, – но они на самого Димитрия смотрели так, как будто хотели его проглотить вместе с нами.
– Мне кажется, что бояре и духовенство не любят его; я не дам стакана воды за их верность к нему, – сказал Клот фон Юргенсбург.
– Русские верны царям своим, в том нет сомнения, – сказал Маржерет. – Самые убедительные опыты этой верности мы видели в царствование Иоанна Грозного. Но, кажется, бояре не верят вполне, что Димитрий истинный царевич. Они не могут привыкнуть видеть в царе иноземные обычаи и обхождение. Им хотелось бы, чтобы он к ним явился настоящим русаком, таким же угрюмым, как они сами; они не рассуждают, что, если б Димитрий был даже самозванец, беглый монах, знающий все обычаи русские, то и тогда ему надлежало бы притворяться приверженцем иностранных обыкновений потому именно, что, по его же словам, он спасен иностранцем доктором Симоном и воспитан в Польше.
– Любезный друг! – возразил Фирстенберг, – оскорбленное народное самолюбие не рассуждает. Предпочтение чужеземных обыкновений своим значит предпочтение чужой земли своей. А это им не нравится.
– Правда, – примолвил Маржерет.
– Признаюсь, господа, что я опасаюсь какого-нибудь злого умысла со стороны бояр, – сказал Клот фон Юргенсбург.
