Константин Носилов - Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1
— Я уже слышала это… — говорила Нина Петровна. — Олимпиада Алексеевна маме сказывала…
— Как вы думаете? — спрашивала Елизавета Ивановна. — Правда это?
— Не знаю… Может быть… Юношев — ловкий, хитрый… Муж его знает…
Мария Васильевна обернулась и, желая оказать что-нибудь, не раздумывая, безотчетно произнесла:
— Скучно тянется время. Точно не живешь, а проводишь день за днем, как во сне. Нет у нас общественной жизни. Вот это плохо….
Нина Петровна презрительно взметнула на нее глазами и резко сказала:
— У меня вон четверо ребят, так некогда скучать… Возишься, возишься с ними — дня недостает…
Елизавета Ивановна, поддерживая единомышленницу, таким же тоном отозвалась:
— У меня все время уходит на хозяйство. Везде нужно досмотреть, обо всем позаботиться…
Мария Васильевна молча, не глядя на них, села на стул.
С минуту царило тяжелое молчание.
— Давайте выпьемте еще по чашке чаю, — предложила хозяйка обеим гостьям.
И снова начали, изредка перекидываясь короткими фразами, пить чай.
VII
Врач Петров возвратился первым с пожара.
— Пожар потушен, — сказал он. — Сторожа его заметили раньше нашего и вытребовали пожарных. Я вернулся, не доходя до места пожара.
— Что горело? — опросила Елизавета Ивановна.
— Заводские дрова.
— Где же остальные? — осведомилась Нина Петровна, чувствуя животный страх за мужа, нелюбимого, как она знала, рабочими, которые на пожаре легко могли причинить ему какое-либо зло.
— Сейчас все вернутся, — успокоил ее Петров. Вскоре шумно вошли в комнату Голосов, Глушков и Заверткин.
Сели, кто где мог, и не переставали шуметь.
— Надо завод остановить, — злобно кричал Заверткин, — остановить да проморить всех хорошенько, тогда не будут поджигать.
— Да, черт возьми, пожар мог бы быть здоровенный! — трагически восклицал Глушков.
Мария Васильевна вмешалась в разговор:
— Вы, господа, думаете, что был поджог? Может быть, искру от домны занесло — и дрова загорелись.
— Не может этого быть! — авторитетно возразил Глушков.
— Что же еще, как не поджог? — с горячностью вскричал Завертки. — Ничего другого предположить нельзя. Мстит какой-нибудь мерзавец за штраф или увольнение…
— Дерзкий и грубый народ! — воскликнул Глушков.
— Да, действительно, грубые нравы, — подтвердил Голосов. — Ежедневно в числе амбулаторных больных бывают избитые, израненные. Один приходит с разбитой головой, так что мозг видно, другой — с распоротым животом и вывалившимися внутренностями… И все это делается ведь под хмельком, в такую минуту, когда руки чешутся.
— Удивляюсь, — воскликнул Заверткин, — как это до сих пор полиция не просит в помощь казаков или ингушей! Это славные ребята! Где они — там смирно…
— Это было бы полезно, — подобострастно согласился Глушков. — Теперь у нас драки, стеклобитие, резня… С казаками этого не было бы.
Мария Васильевна, волнуясь, с плохо скрываемым негодованием оказала:
— Нет, господа, этой мерой ничего существенного не достигнется.
— Почему? — спросил у нее муж.
— Потому, что это — грубая сила, потому, что это — паллиатив.
Слова «грубая сила» и «паллиатив» она подчеркнула растянутым произношением.
— Это правда, — вмешался Петров. — В одном конце селения будут стоять казаки, а в другом — может происходить резня. Казаки — паллиатив.
Мария Васильевна, поддерживая опор, горячо продолжала:
— Нужно научить людей уважать себя, научить каждого уважать в другом человека, дать истинное понятие о добре и зле. Образование, воспитание — вот вопросы, около которых стоит биться.
Глушков тоном мудрого человека заявил ей:
— У нас нет школ и учителей, чтобы всех учить. Да все-то и не будут учиться. Укрощать же дикие нравы нужно…
В это время Елизавета Ивановна и Нина Петровна начали бросать в сторону Марии Васильевны иронические взгляды и предательски шептаться.
Она заметила это и, еще больше разгораясь, возразила:
— Прививайте культуру и этим будете укрощать дикие нравы.
Глушков, желая придать больше весу своим словам, от общих рассуждений перешел к фактам.
— Грубость всюду страшная. Вчера, например, сделал замечание рабочему, а он мне ответил дерзостью. Что тут прикажете делать? Вот казачок-то и нужен…
— Да, распущенность ужасная! — подтвердил Заверткин. — Когда объявили свободу, так все — на кого и плюнуть жаль — с флагами ходили, с нами козырем держались, на тачках из цехов вывозили, а теперь, как прижали их, так снова за прежнее ремесло — за пьянство да буянство. Бьют и режут друг друга. И все это творится ведь только ради дебоширства. Бьют за здорово живешь! Другие заводы из-за кризиса закрылись, рабочие по миру пошли, голодают, а наш завод действует, у нас все сыты, пьянствуют, поджигают…
Но Мария Васильевна не сдавалась и продолжала:
— Отчего грубые нравы? От невежества, от невоспитанности. Вот и нужно направлять все силы на борьбу с этим. Нужны школы, спектакли, чтения…
Глушков сделал гримасу и насмешливо возразил:
— Так-то вас и поймут эти чурбаны.
Она с еще большим пылом говорила:
— Не смейтесь… Конечно, поймут. Ведь вы не пробовали еще подать руку этим темным, но зачастую хорошим людям, чтобы так отзываться о них. Они тоже не выродки, а люди как люди.
Глушков хотел свести весь спор на шутку и шутливым тоном сказал:
— Эта миссия не для меня… Мое дело на заводе… Болваночку приготовлять да за болванами наблюдать…
При этих словах, считая свой каламбур остроумным, он громко расхохотался. Начали смеяться также Заверткин и дамы. Но врач Петров вдруг серьезно заговорил:
— Действительно, господа, знание — великая, благодетельная сила. Вы, — обратился он к Глушкову, — сказали сегодня, что японцы в полсотню лет из полудикого состояния превратились в культурную нацию. В чем же секрет такого чудодейственного превращения? Почему мы с вами не идем бить стекла? Это сделало просвещение — великий фактор к облагорожению и возвышению человека. России, пережившей столько зол, нужнее всего просвещение. Мы перешли от абсолютизма к представительному строю. Чтобы упорядочить этот строй, нужна всеобщая культура. Будет свет — будет все. Исчезнут голодовки, эпидемии, создадутся условия лучшей жизни. Теперь о рабочих. Чем культурнее рабочий, тем продуктивнее его труд. И жить легче с культурными рабочими. За границей, на Западе, это опытом доказано.
После этой речи все смутились и замолчали, только Глушков пробормотал:
— Нужен свет, да мрак кругом. И ничего не сделаете…
Заверткин, как бы спохватившись, указал на выпивку и пригласил:
— Господа, заговорились, прошу вас…
— С удовольствием! — откликнулся Глушков. — Во рту сухо стало от полемики с Марией Васильевной.
Подошли к столу, выпили и начали закусывать. Глушков сказал:
— Я, с разрешения хозяина, ввиду большого антракта, повторил бы.
— Отлично, все выпьем, — отозвался Заверткин.
Глушков взял рюмку, отошел на середину комнаты, высоко поднял руку, державшую рюмку, и торжественно проговорил:
— За искоренение поджигателей!
— А я бы другой тост произнесла… — сказала Мария Васильевна.
— Выпьемте, господа, — провозгласил Заверткин, — за хорошее железо, за тех, кто его делает, и за всех присутствующих!
— У-р-р-а! — крикнул неистово Глушков.
— У-р-р-а! — подхватили все остальные и прокричали три раза.
— После тоста нужно еще выпить, — сказал Заверткин.
И снова все выпили.
Петров подошел к столу, где лежала гитара, взял ее, начал брать аккорды и, выверив строй, заиграл польку.
Голосов направился к Елизавете Ивановне, поклонился и пригласил ее на тур. Она встала рядом с ним и положила ему на плечо руку. Он деликатно обхватил ее талию. И они, легко и плавно, выделывая ногами па, закружились по комнате.
Все остальные, весело улыбаясь, наблюдали за ними.
Покружившись минут пять, танцующие остановились, Голосов проводил даму до стула и почтительно отошел.
— Это что! — задорно воскликнул Глушков. — Вот я попробую вспомнить старинку…
И вышел на середину комнаты.
— «Барыню!» — крикнул он Петрову. Гитара загудела веселый плясовой мотив.
Глушков сделал руки в бедра, повел плечами, топнул ногой и пустился в пляску. Сначала он засеменил на носках, мягко шурша о пол, затем прошелся как-то боком-боком, начал делать ногами чудовищные выверты, начал приседать и кружиться. Казалось, что это не человек, а огромный волчок, и, если бы не дробь, отбиваемая подборами по полу, можно было бы подумать, что он носится в воздухе, не касаясь пола. Плясал он долго и, наконец, весь раскрасневшийся, с выступившим на лице потом, сделав несколько приседаний, покружился и сразу в такт музыки остановился.
