Я нашла его в Интернете - Хамуталь Бар-Йосеф
— Ты рассказал ей? — спросила я. — И что?
— Она думает, что это не для меня, что мне не нужна старая ашкеназка, — сказал он.
— Понятно, — сказала я и пошла спать.
Взяла свою любимую книгу, включила свет и стала пытаться читать, глотая слезы.
Он лег рядом и обнял меня сзади. Мне понадобилось минуты полторы, чтобы повернуться к нему…
В субботу мы поехали в Раанану. Моя дочь живет в просторной квартире с гостиной, в которой можно устраивать концерты, с двумя туалетами, которые, на мой взгляд, никогда не бывают идеально чистыми, и тремя крошечными спальнями. Еда, которую Даниэла готовит, мне тоже не очень нравится, но кто я такая, чтобы ее критиковать!
— Это новый дедушка, его зовут Эли, — объяснила моя внучка Охала своему сыну Яли, который сначала посмотрел на Эли с явной враждебностью, потом встал перед ним и произнес совершенно отчетливо:
— Дедушка Эли, мы тебя не любим. Я не люблю тебя. И моя мама не любит тебя. И моя бабушка не любит тебя.
Охала, выступающая за свободу слова и за свободное воспитание детей, чтобы укрепить их уверенность в себе, не пыталась прервать сына. Эли, который сначала показался мне сбитым с толку, подождал, пока малыш закончит, потом присел перед ним на корточки и сказал серьезно:
— Но меня любит твоя прабабушка Габриэла, ты это знаешь?
Яли с большим сомнением посмотрел на меня. Я улыбнулась до ушей и закивала головой, подтверждая слова Эли. Даниэла, наблюдавшая всю эту сцену, пожала плечами, приподняла брови и закатила глаза, словно говоря, что есть вещи, которые нужно принимать, даже если они не очень понятны и не очень приятны. Она посерьезнела за последние годы и при встрече произвела на меня хорошее впечатление, но эта ее гримаса причинила мне боль.
Вечером в следующую субботу мы с Эли отправились навестить его мать. Она жила на четвертом этаже старого дома в престижном районе, недалеко от меня. Эли был прорабом на строительстве этого дома и получил в нем квартиру, которую передал родителям. Я давно заметила, что ему трудно говорить об отце. Постепенно я разобралась. Его отец был каменщиком во времена турок, затем строительным рабочим. Это был мягкий и застенчивый человек. Он умер в доме престарелых «от пыток медсестер», как выразился Эли.
Он открыл дверь своим ключом и шагнул в полумрак, пахнувший хлоркой. Я последовала за ним в темную гостиную. Там в глубоком деревянном кресле сидела в профиль к нам старая женщина — большое пятно на фоне яркого закатного света, проникающего в комнату через открытый балкон и бьющего мне в глаза. Ее руки лежали на поручнях кресла, обтянутых тканью. Старуха не пошевельнулась, когда мы вошли. У самых корней крашенные хной волосы были ярко-оранжевого цвета, буквально пламенели, вобрав в себя, словно увеличительное стекло, все внешнее освещение. Эли нажал на выключатель, без надобности включив свет.
— Привет, мама!
— Привет, Эли! — ответила она. Голос ее дважды поднялся и опустился, второй раз в хроматическом интервале и, может быть, поэтому прозвучал для меня несколько иронично.
— Знакомьтесь. Мама, это Габриэла.
Она была совершенно неподвижна. Я могла разглядеть ее всю: грузный низ, не вполне помещающийся на квадрате сиденья, изогнутые пальцы на поручнях кресла, заканчивающиеся похожими на когти длинными кривыми ногтями с блестящим красным маникюром, огромные глаза византийской мадонны, горбатый нос, крупные ноздри, глубокие морщины над узкими губами, измазанными помадой.
— Здравствуйте, очень приятно, — сказала я неискренне.
Я стояла прямо перед ней.
— Здравствуй, здравствуй, — прогнусавила она, не скрывая своего презрения и по-прежнему оставаясь величественным монументом.
— Я сделаю нам чаю, мама?
— Сделай нам чаю, почему бы и нет, — ответила она тем же тоном пренебрежительного равнодушия.
— Я передвину тебя к столу, мама?
— Хорошо. И принеси орехи. А я пока пойду в туалет.
Она встала, опираясь на ходунки, и стало ясно, что она способна двигаться.
Эли возился на кухне, а я продолжала стоять посреди гостиной. Я разглядывала пластиковые трисы[16] между гостиной и балконом, лампу без абажура, зеленые пятна в тех местах на стене, где отслоилась известь, обнажая старую краску. На стенах висели картины: портреты раввинов, свадебная фотография в позолоченной раме, большая поблекшая с годами вышивка крестом с изображением озер, лесов и летящих гусей, тоже в позолоченной раме…
Я разглядывала картины и остро завидовала матери Эли. Как ей удалось достичь такой преданности со стороны сына? Какое оружие она использовала? Беспомощность? Хитрость? Заслуженный авторитет? У меня не было ни того, ни другого, ни третьего и поэтому не было никакого шанса преуспеть в безнадежной борьбе за любовь моих детей. Что до любви между женщиной и мужчиной, то, видимо, в ее глазах это никогда не было важным. А в его глазах? Что важно для него?
Когда мы сели за стол, я спросила ее, как она готовит суп кубе хумуста[17], одно из любимых блюд Эли, и призналась, что для меня это слишком сложно. Потом я попросила ее рассказать о детстве, о страданиях семьи, о том, как тяжело ей было растить детей, и она вынуждена была отвечать мне.
Закончилась эта встреча тем, что я убедила ее дать мне семейные материалы — газетные вырезки с ее историями, письма, фотографии, старые документы, поздравительные открытки — и пообещала, что приведу все в порядок, наберу тексты и напечатаю книгу, которую она сможет дарить родственникам. А на обложке будет ее самая удачная фотография. Вместо «спасибо» она сказала: «Хорошо, если хочешь…» — словно делает мне одолжение.
Когда мы спускались по лестнице, Эли вдруг обнял меня сзади, положил голову мне на плечо и прошептал: «Спасибо!» Лицо мое обдало его теплым дыханием, сладкая волна прошла по всему телу, на глаза навернулись слезы. Я повернулась к нему, обняла его, и он прижался ко мне всем телом. Еще немного, и мы с ним упали бы и покатились вниз!
Когда мы пришли домой, он сказал вдруг:
— Она так сурова с тобой из-за бараков.
— Каких бараков?
— Она не может простить ашкеназам тех маабарот[18].
— Эли, может быть, ты не в курсе, но в 1953 году четверть жителей барачных поселков составляли румынские евреи. Треть — евреи из Ирака, это верно. Я читала об этом в Интернете.
— Румынам было легче, у них были связи с местными ашкеназами, а мы, иракцы, очень страдали от дискриминации. Это известно.
Я прикусила язык. Я не хотела правоты. Я хотела любви.
Как-то вечером, когда мы откуда-то вернулись
