Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина

– Сама с половиной школы перетрахалась, а меня винит в одной измене. Лицемерка.

Зара аккуратно слезает с подоконника и отряхивается.

– Эта что тут делает? – Вадик показывает на Зару. – Баба курит в мужском туалете?

– А что, твое крошечное мужское эго ущемилось?

Я сжимаю плечо Вадика сильнее, и он сплевывает и выходит.

– Он тебе хоть не на кроссы харкнул?

– Все норм.

– Ага, да.

Теперь меня еще и парень бросил. Да, в принципе, и ладно. Он все равно дебил, каких поискать.

Кидаю камни в речку. Мост прикрывает рыжее солнце. И я благодарна этим молчаливым сумеркам. Сажусь на гальку и скидываю обувь. Теперь в моей жизни нет Лени и Вадика. И черт бы с этим Вадиком.

Но почему я теперь должна существовать без Лени? Без этого светловолосого мальчишки, который всегда заглядывал мне в глаза, обнимал и спрашивал: «Ты же останешься еще ненадолго?»

– Почему именно Дина? Ну типа… Ты не думаешь, что она слишком проблемная?

– Она не виновата.

– Да это-то понятно. Ты что, думаешь, она этого пацана сама с балкона толкнула? На фига ей это вообще? К тому же ей платили за посиделки с ним.

– Ты знаешь, что она мне давно нравится.

– Ну и чего ты вдруг решил действовать-то? Думаешь, ты ей ща всрался вообще?

– У нее, блин, никакой поддержки нет.

Зара цокает языком и наклоняется завязать шнурки.

– Ок. Иди, родной. Я тебя благословляю. Только скажи мне. Полгода назад, когда мы напились, ты же не представлял ее вместо меня?

– Нет.

Она была права. Как и всегда. И она это знает. Выпрямляется и приподнимает бровь.

– Научись врать. Женщинам не нужны честные мужчины.

Бегу к подъезду и открываю дверь. Здесь темно и сыро. Воняет, будто тут кладбище кошек. Взбегаю по ступеням. И вижу ее. Она сидит голая на ступеньке. Вся изрезанная. Жмется к перилам и плачет. Я стаскиваю с себя кофту и накрываю ее, сажусь рядом.

– Все будет хорошо. Дин. Ну?

Она вытирает слезы и вдруг кричит на всю округу.

Просто я не закрыла балкон. Просто было скользко после дождя. Просто он хотел сорвать с дерева черешню. Которую я любила.

И теперь я буду просыпаться убийцей. Каждый день.

Инстинкт ненависти

Собака. Лает на тишину. Мотылек. Бьется о покачивающуюся лампу. На часах три часа ночи. Тру глаза. Зеваю. С чего проснулся?

Сажусь и смотрю на дверь. Выползает свет. Шорох тапок. Вдруг плач. Я подбегаю и кручу ручку. Нервно сглатываю.

– Какого черта?

Дверь не открывается. Стучу кулаком. Плач стихает, начинает шмыгать и сморкаться. Папа подходит к моей комнате, скребется ключом.

– Вы совсем, что ли? Вы чего меня закрыли?

Лицо папы какое-то бледно-зеленое, он вздыхает и бредет к столу на кухне. Мать сидит вся заплаканная и трет лоб, где краснеет синяк. Салфетки валяются снежками.

– Что у вас тут?

– Стас… – сипит мать.

Сажусь на свой стул. Чувство, будто сейчас стошнит.

– Она уходит. – Папа трет подбородок.

Мать заправляет за ухо встрепанные локоны, но они цепляются за мозоли на ее пальцах, и волосы так и повисают.

– Прости, Стас. Прости меня.

Она как-то вопросительно смотрит на меня. Ждет. Я отталкиваюсь от стола, стул прокатывается со скрежетом по полу. Бегу в ванную, поспешно открываю унитаз. Эта мерзость выливается из меня.

Вот и все. Закончили притворяться милой семейкой.

Наша жизнь – это коробка. Коробка, где кто-то курит, а ты не любишь запах сигарет, но молчишь.

Человек, которого любят, засыпает быстро и встает рано. Так говорил мне папа. Вот я и не сплю. Уже почти два месяца я мучаюсь от бессонницы. Наливаю кофе. Аромат каплями оседает по кухне. Уже слышны первые машинные гудки.

Все еще спят. Поэтому я могу спокойно посидеть под тиканье часов и покурить. Фикус на подоконнике морщится от вони. Я усмехаюсь и глажу его листик:

– Прости, брат.

Меня передергивает от этого слова. Брат… У матери скоро появится сын. Новенький. Наверняка он будет получше меня. Она так радовалась и скакала на своем дурацком гендер-пати, что я понял: скоро меня выкинут. Я вообще был неожиданным ребенком. Конечно, она не заливалась смехом, узнав, что беременна мной. Я для нее – никто. И за это я ненавижу ее.

Я знаю, что от животных нас отличает ненависть. Глупые животные убивают, чтобы прокормиться, умные люди убивают, чтобы насладиться. Моя учительница по литературе говорила: «Бог дал нам заповеди, значит, они выполнимы». Но правда в том, что лучше всего мы умеем ненавидеть. Себя. Других. Шум. Плохую работу. Родителей. Что угодно. Человек всегда что-то ненавидит.

И вот родился Илюша. Щекастый и красный. Он очень любит махать руками и постоянно плачет. Я просыпаюсь и думаю: «Чего ты плачешь? Ты еще даже не начал жить».

Полотенце почему-то пахнет картошкой по-деревенски. Я сижу на краю ванны и вытираю ноги. В животе урчит от голода. Надеваю футболку и приподнимаю жалюзи. Там падают хлопья вишни. Через полчаса мне надо выходить из дома.

И вот я у Коли. Это, наверное, единственный, с кем я общаюсь после девятого класса. Ребята пытаются соорудить водник, но уже полчаса возятся и ничего не могут сделать.

– Черт с ним. У нас вообще много чего еще есть.

Тишина. Какая-то девчонка смеется. О чем? Немое кино. Люблю такое. От зайчиков в глазах рябь. Мне бы в руки мой пленочный фотоаппарат и снимать ее. Падаю на диван. Он как батут. А она как актриса из немого кино. Стоит в черном платье у окна и с кем-то говорит.

Воняет травкой. По телеку стреляют. Постоянно стреляют. Пробивается: «Где фантом?» Музыка – пластилин. Я устал думать. Закрываю глаза. Сон теплый, но я вздрагиваю и опять вскакиваю.

– Надо по-серьезному уже, – мычит Коля.

– Мне кажется, герыч – это прошлый век, – говорю я.

– Зато действенно.

Когда игла впивается в вену, я вздрагиваю. Как будто под кожу залезли жуки и выскребываются из меня. Я почему-то вспоминаю, как был в деревне. Первый и последний раз. Бабушка била меня розгами по спине каждый раз, когда я делал что-то не так. А потом кидала в сарай и запирала меня там. В темноте и вони. Мне казалось, что такое может быть только в старых фильмах.

Девчонка садится рядом и мокрой тряпкой вытирает мне пот со лба.

– Тебе надо подышать. Пошли на балкон? Поднимешься?

– Ага, – рассеянно отвечаю я.

На балконе ветер плюет