Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру
Поняв наконец, что выбора у него нет, он все рассказывает. Про драку, про кровь, про безуспешные попытки помочиться. Выдавливает из себя скупые слова, глядя в сторону, на крепкий жизнелюбивый кактус. И Вера видит на его теле отражения сказанных слов: припухлость, гематому и грустную запекшуюся корочку крови у наружного отверстия уретры. Ретроградная уретрография подтверждает проникающий разрыв. Тело пациента с крыжовенными глазами требует срочной починки.
– Да, иначе никак, – говорит Вера, отправляя его в операционную.
Его застоявшуюся, запертую в темноте организма мочу приходится отводить путем эпицистостомии.
После него в приемной появляется двадцатилетняя девушка с острым циститом. Сидит у стола вся скрюченная, словно пытается втянуться сама в себя. Тонкие руки по локоть зажаты между дрожащих колен. Лицо бугристое, бледно-восковое, с плохо замаскированными рубцами от угрей. Словно пористый и блестящий весенний снег. Вера смотрит на нее и представляет, как эта бедняга судорожно растирает по щекам дешевенькую пудру, прежде чем отправиться в больницу.
– Я просто переохладилась, – хрипло говорит она. И как будто в подтверждение своих слов заливается кашлем, расплескивая в воздух приемной свое сырое переохлажденное нутро.
– Как именно переохладились?
– Я просто… была за городом. И купалась ночью в озере. А вода была очень холодная. Вообще почти что ледяная. Она как-то не прогрелась, хоть днем сейчас и жарко. Я не знаю, зачем я туда пошла. Я вообще часто мерзну. И не очень люблю купаться. Но Владик очень настаивал. Владик – это мой парень. Ну то есть не совсем мой парень… но как бы вроде того.
Она снова заходится кашлем, и на ее глаза наворачиваются слезы, мельтешат горячими блестящими мошками. То ли от кашля, то ли оттого, что Владик все-таки не совсем ее парень, а хотелось бы, чтобы был совсем. Но такое явно невозможно, даже несмотря на ночное купание в озерном холоде, замутнившем и смешавшем с кровью ее мочу. И где-то очень глубоко внутри себя она всегда это знала.
Под конец дежурства к Вере является еще один индивидуум. Пятьдесят три года. С температурой, мучительным мочеиспусканием и сильными болями в малом тазу. Еще более стеснительный, чем тот драчун с разрывом уретры. Он стоит неподвижно и смотрит на Веру недоверчивыми студенистыми глазами.
– Что, прямо совсем снимать? – говорит он чуть слышно.
– Если не совсем, то как же мы с вами будем общаться? – отвечает Вера.
От усталости ей уже начинает казаться, что лицо пациента ей знакомо. К концу дежурства так обычно и бывает. Все увиденные лица словно наплывают друг на друга. Пропитанные влажным горячим смущением, они растекаются по краям и становятся похо жими.
– А что, кроме вас, больше никого нет? – бормочет он, нервно сглатывая и озираясь по сторонам.
– А я-то вас чем не устраиваю?
В конце концов он все-таки сдается. Соглашается на осмотр. Но по-прежнему ничего не рассказывает о возможных источниках своего недомогания. Будто симптомы возникли сами по себе, внезапно и беспричинно всплыли из глубины здорового, полнокровного тела. Вера пальпирует ему простату через прямую кишку – болезненная. А через компьютерную томографию в простате обнаруживается инородное тело. Неживое вкрапление в его живой измученный организм. Мочевой канал поврежден.
– Это все карандаш, – наконец признается он, задумчиво глядя в окно, в яркое, налившееся синевой небо. – И девушка моя. Ну так получилось, короче. Около недели назад, в общем, вышла история.
И Вера тут же от всего сердца ему сочувствует. Словно влажная теплая мякоть чьей-то ладони накрывает Верино сердце. Ведь ему, этому одинокому и уязвимому человеку, всего лишь хотелось доставить удовольствие своей молодой любовнице. И он попытался – как мог. Он не виноват, что тело со временем ветшает, изнашивается, теряет твердость. Ему просто пришла в голову мысль, что природную твердость может заменить карандаш, вставленный в мочеиспускательный канал. Не виноват он и в том, что карандаш в процессе сломался. И что затем ему удалось вытащить лишь одну часть, а вторая застряла, потонула внутри его тела.
– Почему так долго не обращались к врачу? Думали, рассосется?
Он молча пожимает плечами. Нет, он ничего не думал, просто терпел. Ему понадобилась почти целая неделя, чтобы боль стала невыносимой и наконец перекричала жгучий иррациональный стыд.
– Вам можно медаль выдать за терпение.
К девяти утра поток срочных пациентов затихает. Рядом периодически возникают медсестры; пару раз зачем-то появляется регистратурная Люба, врывается в приемную мокрыми кроличьими зубами. Вера сдает дежурство и спускается на первый этаж.
Рядом с больничным буфетом в незапно оказывается давешний колыбельный пациент, и серебристая мелодия на несколько секунд всплескивается в Вериной голове.
Господи, почему он все еще здесь? Он же собирался домой, к сыну. Даже отказ от госпитализации настрочил. Что он делал все это время в больнице?
Он неподвижно сидит на банкетке. В его светло-голубых глазах уже, кажется, нет ни тревоги, ни температуры, ни мыслей – одна только бескрайняя небесная чистота. Нетронутая первозданность, божественность не осознающей себя природы. Он смотрит на листочек с выписанным ему рецептом антибиотиков и застывает с приоткрытым ртом. Так и сидит в блаженном ступоре. Будто проветривает свои огромные внутренние чертоги.
Вера поскорее проскальзывает мимо него в буфет. Отчаянно хочется кофе, но вместо этого она берет стакан с рыже-бурым компотом.
Надо будет поспать, хоть немного поспать дома до прихода Кирилла. Постараться уснуть.
Едва она отворачивается от прилавка, как прямо перед ней словно из ниоткуда материализуется Константин Валерьевич с одноразовой чашкой больничного эспрессо.
– Вера, постойте. Я не стал вас спрашивать при всех, когда вы сдавали дежурство. А вот сейчас спрошу. Что вы там наговорили пациенту по поводу меланомы?
– Ничего не наговорила. Отправила его к дерматологу.
– Он откуда-то выяснил, что я завотделением, подловил меня в коридоре и спросил, правда ли родинка может стать причиной орхита. Дескать, вы ему заявили, что все его беды от родинки.
Вера вздыхает и с унынием оглядывает надоевшую буфетную обстановку. Вокруг теснятся кривоногие столики, покрытые подсохшими кофейными пятнами землистого цвета. При виде этих заляпанных пластиковых уродцев у Веры каждый раз создается впечатление, что их взяли из какого-то прогоревшего привокзального кафе. Зато стулья рядом с ними величественные, парадные, обитые малиновым бархатом – словно из дворянских интерьеров. Из-за этих стульев Вера иногда ощущает себя здесь как в музее. Но
