Рассказы - Лазарь Осипович Кармен
Угольщик вскинул глаза на Швабру.
— Слышишь?! Незабвенному!.. Как на памятнике! Точно я покойник какой!
— То-оч-но! — согласился Швабра.
— А ты думал — не покойник? — вдруг набросился на него Нашатырь. — Я что, по-твоему, человек?! Труп, покойник! И ты труп, все мы, дикари, — трупы и живем в порту, как в могиле…
— Ну, поехала!.. Стара штука! Зна-а-ем! Ты вот лучше прочитай, что пишут.
Нашатырь только теперь вспомнил о письмеце — вчетверо сложенной розовой и душистой бумажке и стремительно развернул ее.
— «Милый папа! — прочитал он. — Ты, наверно, забыл свою Нюточку. Она теперь большая и шлет тебе свою карточку. Она прилежно учится и играет. Папа! Ты все еще сердишься? Мама три месяца была при смерти. Теперь, слава богу, она здорова, кланяется тебе и просит забыть „все“… Приезжай к нам в Киев на Светлые праздники…»
Дальше несчастный отец прочитал, как много трудов стоило ей и матери узнать о его местонахождении и как они постоянно молят за него бога.
Угольщик дочитал и спрятал свою лохматую голову на груди у товарища.
Он рыдал, вздрагивал всем телом, и, глядя на него, тихо заплакал добрый и честный товарищ.
Нашатырь наконец успокоился.
— Что, поедем? — спросил полушутливо Швабра.
Угольщик отрицательно качнул головой.
— Отчего же?
— Поздно, поздно! — прошептал печально Нашатырь.
Угольщик, однако, раздумал.
— Еду! — решительно заявил он на следующий день Швабре и стал готовиться к отъезду. Он стал торговать у приютского сторожа пиджак и жилетку, а у сносчика одного — шапку.
— Вот, — говорил он Швабре, — поеду! Брошу пить, помирюсь с женой и поцелую Нюточку. А там… Смерть не за горами. Знаю! Жить нам недолго…
Швабра принимал в сборах Нашатыря деятельное участие.
Помогал ему штопать портки, уступил ему свою единственную сорочку, подарил горсть бычков (окурков), перочинный ножик, сам на свой счет купил ему жестяной чайник и осьмушку чаю.
Накануне же отъезда Швабра сходил вместе с Нашатырем на газовую и выпарил там основательно его одежду, сходил потом с ним в цирюльню и в баню.
По окончании сборов, чуть свет, оба приятеля находились уже по другой стороне таможни.
— Будешь идти по шпалам, — поучал товарища Швабра, — от станции до станции. Где можно, прицепись к поезду, к буферам или к площадке. По дороге заверни в деревню и поработай на косовицах. Слышишь?!
— Да-да! — мотал головой Нашатырь, с трудом волоча свои слабые, отекшие ноги.
Яркое весеннее солнце поднялось высоко, когда они очутились у переезда, у рельсов за городом.
Мимо пролетали поезда, отдельно маневрировавшие паровозы и дрезины.
— Стоп!
Швабра сбросил котомку и протянул ее Нашатырю.
— На!.. Теперь ступай! Помни же, по шпалам!
Только сторонись поездов, не то раздавят. Не забудь поклониться Нюте. Скажи ей — кланяется тебе Швабра… Что же ты?…
Нашатырь стоял перед ним с виновато опущенной головой, жалкий и бледный.
Ноги и руки у него тряслись и все тело судорожно передергивалось.
Он взглянул тусклыми глазами на Швабру, выронил из рук котомку и грузно опустился на камень.
— Что же ты?! — повторил свой вопрос растерявшийся Швабра.
— Что?! Поздно, брат!
И Нашатырь закрыл свое изможденное лицо руками.
Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
— Ворочаться, значит, будем?!
— Да, да, ворочаться, — хрипло взмолился Нашатырь. — Надо было сделать «это» давно, раньше, а теперь… поздно. Не дойду. Совсем слаб. Здесь неладно! — И он ткнул пальцем в грудь и в голову.
— Что ж, идем! — вздохнул Швабра.
И товарищи повернули в порт.
* * *
Медленно шел, прихрамывая, задыхаясь и еле поспевая за своим товарищем, угольщик.
Он шел обратно в свою берлогу, не оглядываясь.
А позади так мило улыбался простор, улыбались поля, нивы, пели, заливались, кружась в чистом и прозрачном воздухе, жаворонки.
Прощай навеки, родной дом, и ты — славная и хорошенькая Нюта!
ДОРОГИЕ АППЛОДИСМЕНТЫ (1903)
<Под Рождество>
Большой гастрономический магазин на Дерибасовской улице накануне рождества, залитый светом ауэровских горелок, сиял, как чертог.
В магазин и из магазина беспрерывно входили и выходили покупатели, увешанные покупками.
Мимо магазина под густо падавшим и мягко, как пух, ложившимся под ноги снегом шмыгали денщики с корзинками с вином, мальчишки из кондитерских с тортами, посыльные с цветами и проплывали нарядные дамы и девицы.
Тьма народа была на улице.
Перебегая от магазина к магазину за последними покупками, люди, празднично настроенные, покрывали улицу громким говором, шутками и раскатистым смехом.
И, вслушиваясь в этот шум, казалось, что теперь не поздний декабрь, а начало весны, когда в душистых акациях шумят, возятся, хлопочут и чирикают тысячи воробьев.
— Марья Петровна! Здравствуйте! — чирикала какая-то дама.
— Здравствуйте, здравствуйте, Ирина Григорьевна!
— Куда так шибко? Да постойте!
— Не могу. Еще одну покупочку надо сделать. Боюсь — магазин закроют. Au revoir!..
— Извозчик!.. Во-оозчик! — покрывал этот диалог звонкий голос мальчишки, выскочившего со свертками из магазина.
— Есть! — откликался пушечным выстрелом с мостовой, по которой со звоном проносились сани, точно мукой обсыпанные снегом, извозчик и, как вихрь, срывался с места.
В этой сутолоке, в этой тьме народа, в этом шуме и падающем снеге, как булавочная головка в мешке с пшеницей, как жалобный писк птенца в шуме векового леса, затерялся Сенька Фрукт — совсем незначащая личность, червячок, пропащий гражданин Одесского порта.
Его никто не замечал, и никто не обращал на него внимания.
Толкаемый со всех сторон денщиками, посыльными и господами, он больше двух часов вертелся перед гастрономическим магазином.
Нос, щеки, руки, оголенные в нескольких местах ноги, спина и грудь его — все это было раскрашено и почти до крови натерто морозом. А козлиная русая бородка, усы, брови, веки и куча волос, на которых чудом держался «окурок» фуражки, были посеребрены морозом и похожи на стальные щетки.
Но Сенька не обращал на это никакого внимания.
Засунув руки в рукава своей кофты, — на нем вместо пиджака была женская теплая кофта в заплатах, — надвинув на глаза свой «окурок», скрючившись в вопросительный знак и безостановочно и глухо покашливая, он каждую минуту заглядывал в магазин через настежь раскрытые двери.
Лицо при этом у него делалось злым, как у волка.
В магазине было людно, тепло и весело.
В большом пространстве, огороженном кадками в белых рубахах с надписями «Нежинские огурчики», «Королевские сельди», «Икра паюсная», «Икра зернистая», полками, на которых лежали и лоснились кучи всяких колбас, ветчины, зажаренных уток, тяжелых и блестящих, как зеркало, окороков, и стойками с батареями всяких вин, водок и ликеров топтались в нанесенном с улицы снеге и
