Ведьмина гора - Марк Котлярский
– Маэстро, – поинтересовался переводчик у режиссера, – позвольте задать вам вопрос?
– Конечно, – ответил тот.
– Вам понравился город?
Режиссер внезапно смутился, будто его спросили о чем-то непотребном, потом стал бормотать нечто нечленораздельное себе под нос и, наконец, выдавил:
– Нравится. Но без людей…
И потупился, как красна девица.
Не то чтобы режиссер относился к мизантропам, и не то чтобы ему не понравились люди, – ему не понравилось их отношение к городу, потому что, собственно говоря, и отношения никакого и не было, скорее, равнодушие.
Потому Таня даже на своей любимой пешеходной улице старалась не бывать днем или вечером – только поздно ночью или ранним-ранним утром.
Как-то, во время своей очередной ранней фотоохоты, когда едва-едва занималась заря, заряженная привычно бешеной энергией, овладевавшей ей во время съемок, Таня – часов в пять утра – оказалась на той же самой улице. Убедившись, что улица пуста, она стала фотографировать каждый дом по многу раз, пытаясь поймать какой-то неожиданный ракурс, и не заметила, как к ней подошел полицейский патруль.
– Девушка, что вы тут фотографируете? – Один из стражей порядка подозрительно оглядел Таню с головы до ног, словно она была поймана при попытке заснять секретный военный объект.
– Минуту, – сказала Таня, положила фотоаппарат в кофр и добавила: – Пойдемте…
– Куда? – не понял патруль.
– Увидите…
Она подвела полицейских к дому с пожарной лестницей:
– Я по этой лестнице хочу залезть на крышу. Если вдруг позвонят в полицию и сообщат, что кто-то ходит по крыше, знайте, что этот «кто-то»-я…
– Вы хотите сделать там селфи? – съязвил тот же полицейский, у которого девушка с фотоаппаратом вызвала подозрение.
– Отчего люди не летают? – ответила она вопросом на вопрос.
А еще Таня любила фотографировать ночное небо, и однажды ей удалось даже запечатлеть Млечный путь; то есть снимков она тогда нащелкала множество, но получился только один, и непонятно – почему. Только один передал это невыразимое чувство, которое охватило все Танино существо в тот момент, когда в фокус буквально вплыл Млечный путь.
Так неожиданно – порой – вплывает в сердце вера, вещь тонкая, требующая нюансировки. Недаром неглупые иногда французы говорят: «Истина – в оттенке». А нюанс, оттенок, насколько это верно, отнюдь не предполагает нахрапистости, и – потому – когда нюансом, оттенком начинают торговать, становится не по себе.
Впрочем, касается это не только торговцев верой, но и торговцев неверием. Собственно говоря, противны (богопротивны) и те и другие.
Человек аккуратно ходит в храм, аккуратно соблюдает традиции, чтит священные книги, цитирует с закрытыми глазами мудрецов, но при этом душа его черна, как нагуталиненный сапог; спросите этого человека, давно ли он помогал хоть чем-то своему ближнему или, скажем, близкому другу, внезапно оставшемуся на мели и без какой-либо поддержки; давно ли он протягивал руку помощи падающему, нашел слова сочувствия для человека, нуждающегося в словах утешения, – нет, увы, спрашивать об этом равносильно тому, что разговаривать со стеной, даже если это Стена плача (хотя Стена плача скорее способна откликнуться на призыв о помощи).
И что тогда, скажите на милость, стоит такая вера, если она давно стала ритуалом?! Что стоит такая вера, если она покоится на казуистике, а не на живом трепетном слове и участии?!
А может, и не вера это вовсе, а торговля верой, как торгуют навынос, напоказ, раскладывая нехитрый товар на специальных лотках?!
Вопросы, конечно, риторические. Но они – как мостик к антиподу, к тому, кто отказался от веры, но сделал свой отказ тем же товаром, тем же предметом шумной торговли.
Вера – вещь интимная, тихая, выбор веры или отказ от нее – личное дело каждого.
Но когда человек, казалось, недавно ратовавший за крепость веры, проповедовавший ее непоколебимость, вдруг резко теряет ориентацию в пространстве и на этой перемене начинает строить свою карьеру, торговать безверием, тоже становится не по себе.
И невольно возникает вопрос: а какая, честно говоря, разница между тем, кто торгует верой, и тем, кто торгует безверием? Да, видимо, никакой.
Одно можно сказать: Бог (рок, фатум кому как больше нравится) сурово наказывает и тех и других. Но так, как это может только Он…
* * *
…Конференция завершала свою работу, Ян успел на подведение итогов, которое проходило в том же зале, что и открытие. В президиуме важно восседали организаторы, в чьих сановных взорах прочитывалось усталое чувство выполненного долга.
Честно говоря, Ян слушал выступления ораторов вполуха: он договорился с Таней встретиться у дома-корабля сразу же после торжественного обеда для участников конференции. Собственно, ему и на обед не очень хотелось идти, тем более что на следующий день надо было вставать рано утром и отправляться восвояси, то есть в аэропорт.
У Тани были какие-то свои домашние дела, и потому решили, что она с ними расправится, а потом уже встретится с Яном. Они по-прежнему обращались друг к другу на «вы», и, похоже, их нисколько это не тяготило, напротив, доставляло удовольствие, поскольку добавляло изысканности в их странные отношения, внезапно – как по мановению волшебной палочки – возникшие в городе одного касания.
Ян и Таня вообще избегали говорить об отношениях, о будущем, о чувствах, которые они испытывали друг к другу; они словно берегли друг друга, прикрываясь, как щитом, этим надежным и нежным «вы»; выспренно ли звучало данное обращение? Вряд ли. В ряд с их взаимной тягой становилась, подливая масла в огонь, манера общения, выткавшаяся причудливым узором.
«Пустое вы сердечным ты, она, обмолвясь, заменила…» – так оно и было во времена шкодливого Пушкина, написавшего эти строки; во времена деловитости и реверансов, церемониалов чувств, когда «вы» означало определенную дистанцию – пустоту, – которую следовало преодолеть, не торопясь, ожидая, когда вдруг, как яркая искра, мелькнет случайная – а может, и вовсе не случайная? – обмолвка.
Но то было тогда.
Век спустя Владимир Набоков напишет:
«…и я сказал, наше дешевое, официальное ты заменяя тем одухотворенным, выразительным вы, к которому кругосветный пловец возвращается, обогащенный кругом: А что, если я вас люблю?..»
Набоков, словно склонивший набок голову в этой фразе, словно прозревая будущее, оказался прав: еще через восемьдесят лет после того, как был написан его рассказ «Весна в Фиальте», дешевое «ты» по-прежнему сидит на троне, как падишах.
«Вы» не хляет (хлесткое жаргонное словечко – пощечина сегодняшнему времени, но, как говорится, получи и распишись!).
Сегодня «ты» – тыква катящегося общения – давно потеряло свою сердечность, став разменной монетой
