Шум дождя - Владимир Германович Лидин
ШУМ ДОЖДЯ
В Москве Михайлов остановился в опустевшей по-летнему квартире сестры. Сестра Анна уехала с детьми на Рижское взморье, ее муж, военный врач Дмитрий Васильевич Греков, был где-то в командировке, и прогретая, чуть пахнущая нафталином квартира была в распоряжении Михайлова почти на целый месяц.
Впервые за много лет он решил провести отпуск в Москве, походить по музеям, побывать наконец в Третьяковской галерее, куда собирался не один год, но во время приездов всегда было множество дел и не хватало досуга. Не так-то уж далеко был Бугуруслан, где он работал инженером-нефтяником,» но все же оказался далеко, о Москве приходилось лишь мечтать, и теперь Михайлов с удовольствием думал, что можно никуда не спешить, расписать заранее дни, побывать в Кускове и Коломенском, проехать по каналу до Волги…
В трехкомнатной квартире сестры с окнами на Чистопрудный бульвар было тихо, на пруду плавали утки и лебеди, и по утрам занавески на окнах колыхались от прохладного, пахнущего влагой ветерка. В большом зеркале гардероба Михайлов, как бы впервые за много лет, увидел себя, свое несколько пожелтевшее, словно от постоянного общения с нефтью лицо, возле глаз — словно птица прошлась по сырому песку — уже прочно оставались следы ее лапок, с этим ничего не поделаешь, особенно после сорока пяти лет, да еще со всем тем, что пришлось пережить… Жена Виктория Павловна, тяготившаяся и Бугурусланом, и тем, что она вышла замуж, видимо, не по любви, — какая-то давняя любовь осталась у нее в Ленинграде, где жили ее родители, — все чаще стала уезжать к ним, возвращалась отчужденная, и Михайлов понимал, что если нечто ушло, то уже не вернешь этого.
А три года назад жена прямо сказала ему, что хочет пожить в Ленинграде, в Бугуруслане она просто вянет, к тому же когда-то она. училась живописи, теперь все забросила, и он должен понять ее. Он понял ее, она уехала, и, провожая ее на вокзале, Михайлов знал, что провожает навсегда. Так оно и случилось, он теперь один, в своих письмах, становившихся все более редкими, Виктория Павловна писала, что начала снова заниматься живописью, хочет поступить в Художественный институт имени Репина, Ленинград прекрасен весной, и она уезжает на этюды то в Пушкин, то в Гатчину, да и в самом Ленинграде для художника красот хватает…
С сестрой Анной он был близок, жалел, что ее нет в Москве, в спальне стояли на туалетном столе фотографии ее детей, двух девочек — Лели и Ирочки, и он брал по временам фотографии и грустно, и любовно смотрел на маленьких своих племянниц. Однако воскресные вечера в опустевшем в летнюю пору городе были всегда долги и томительными после первых дней, когда он много и неутомимо бродил по городу, Михайлов все чаще посиживал на балконе с газетой в руке, слушал затихающие к вечеру звуки и мягкие летние сумерки запутывались сначала в зацветающих липах, потом ложились на пруд с его лебедями, огней еще долго не зажигали, но он уже не читал газету, а просто сидел на балконе и думал о своем.
Некогда тихий Бугуруслан все больше становился «Вторым Баку», многое в могучем этом росте прошло перед его, Михайлова, глазами, да он и сам немало потрудился. Месяц назад, по просьбе жены, он послал ей некоторые оставшиеся у него вещи, послал и ее большой автопортрет маслом, повесив на его место схему разведок и действующих скважин, и с усмешкой сказал самому себе: «Ну, вот ты теперь вдвоем с твоей нефтью… она-то от тебя уж никуда не уйдет».
В один из воскресных вечеров, когда, вспоминая все это, он сидел на балконе, в комнате вдруг зазвонил телефон. Слабый голос, видимо, старой женщины спросил Дмитрия Васильевича Грекова.
— Дмитрия Васильевича сейчас нет в Москве, — сказал Михайлов. — Может быть, что-нибудь записать для передачи?
— Да нет, ничего срочного, — ответила женщина. — Это говорит вдова врача Холмогорова. Дмитрий Васильевич интересовался когда-то библиотекой моего покойного мужа. Тогда это было мне тяжело, а сейчас кое с чем я могла бы расстаться.
Книги Михайлов любил, знакомый продавец в бугурусланоком книжном магазине всегда приберегал для него новинки, но старые книги встречались редко, и Михайлов с трудом выискивал их.
— Видите; ли, Дмитрий Васильевич не скоро вернется., — сказал он. женщине, — а говорит с вами брат его фены. Книгами, я тоже интересуюсь, так что охотно взглянул бы, если не возражаете.
— Что, ж, — согласилась женщина, — пожалуйста.
Вечер предстоял все же одинокий, и Михайлов обрадовался, что есть чем его заполнить. Мария Евгеньевна Холмогорова жила в одном из переулков на Божедомке, в низеньком старомосковском доме, с садиком, совсем маленьким, но задумчивым, с высаженными анютиными глазками вдоль единственной дорожки.
В большой комнате, куда женщина провела Михайлова, все осталось, видимо, так, как было при жизни хозяина. На письменном столе стояли в стеклянной золоченой вазочке остро чиненные карандаши, возле кожаного бювара лежали очки в футляре, стетоскоп и молоточек для выстукивания, словно врач лишь на минуту вышел из комнаты и сейчас вернется; в другой вазочке были живые цветы, несколько нарциссов с их восковыми венчиками, и Михайлов подумал, что, наверно, и зимой не переводятся цветы на этом дорогом памяти столе. Маленькая дверка стенных часов в виде деревянного домика вдруг распахнулась, и кукушка несколько пронзительным голоском прокуковала восемь раз — восемь часов воскресного летнего вечера. Лицо женщины, с темными дугами бровей и удлиненным разрезом глаз, еще сохраняло черты былой строгой красоты.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила она. — Я совсем забыла предупредить вас, что книги у моего мужа были главным образом медицинские, есть, конечно, и классики, но с ними мне не хочется расставаться.
— К сожалению, медицина не моя специальность, — отозвался Михайлов, — но, может быть, найдется все же что-нибудь и для меня.
Была какая-то задушевность в этом кабинете старого московского врача с книжными полками до потолка и хотя и прошедшим, но все же непреходящим миром. И Михайлов, отдавшись этому чувству, доверительно рассказал старой женщине, что предпочел провести свой отпуск в Москве, а не где-нибудь на курорте, и
