Свет очага - Тахави Ахтанов
Так вот запросто я не могла заходить в этот дом, зато сама Зылиха частенько стала попадаться мне на улице. И при каждой встрече не жалела для меня ласковых слов и по-прежнему много говорила о Касымбеке, а я слушала, и нам было хорошо, он был нам близок обеим.
— Знаешь, что тебе скажу? Касымбек в каждом письме спрашивает о тебе. Ох, скучает, видимо, — улыбалась Зылиха и заглядывала мне в глаза: — Ты не писала ему еще? А то мне за тебя приходится отвечать. Что скрывать, я похвалила ему тебя, написала: «серьезная, воспитанная девушка».
Дома Дарига, на улице Зылиха не давали мне забыть о Касымбеке. Теперь я о нем тосковала сладко, безбоязненно тосковала, а сама даже не успела как следует им увлечься за недолгие наши встречи, но это перестало меня угнетать и тревожить. Касымбек мне нравился все больше, и я готовилась стать его суженой. И страх, что кто-то помешает нам, оборвет на самом взлете наши отношения, все чаще одолевал меня. Каждое письмо Касымбека я ждала с изнуряющим нетерпением и тревогой. И пропало, закатилось мое веселье, я точно во сне ходила, никого не замечая вокруг. И вот когда спустя шесть месяцев Касымбек приехал, чтобы жениться на мне, я, вся изболевшаяся, истомившаяся, встретила его с таким чувством, словно давно уже была венчанной женой и, тоскуя, ждала его возвращения.
Наших встреч — я подсчитала — всего было девять. В молодые времена моей матери этого хватило бы, чтобы выйти замуж девятерым девушкам, а для меня одной этого оказалось маловато. И я все вглядывалась в него на свадьбе и заметила, что Касымбек двоится, и часто впереди него маячил тот образ позлащенный, который выткался в моих мечтах, и призрачный Касымбек был красивее и, что особенно странно, ближе, чем земной, приглушенный обыденностью человек.
Когда отшумела, отплакала и отпела свадьба и унялись первые волнения, рассеялись и грезы мои, со мною рядом остался едва знакомый мне джигит. Было с ним неловко, невпопад все как-то шло. Покинув родное гнездо, я отправилась с этим малознакомым мне человеком на самый край земли. Когда тронулся поезд и стал удаляться от вокзала, меня сдавило холодом одиночества.
5
Не успели скрыться водокачка, пристанционные карагачи, еще часто постукивали отдохнувшие за стоянку колеса на стыках, как безмерные пространства легли мне в душу, и тотчас отняло, заслонило далью мой аул, отчий дом, бабушку Камку, отца, тетушку Даригу, всех родных и близких. Земля, большая и надежная, где родилась я и выросла, тоже осталась далеко. Девчонка, никогда прежде шагу не ступавшая за пределы своего аула, понеслась на край земли с человеком, которого она так мало еще знала. Сравнить ли мое состояние это с оторвавшимся от дерева зеленым листочком или отбившимся от кочевья, покинутым на опустевшей стоянке аула щенком?
Мне было плохо, я не знала, куда себя деть. Часами упрямо я глядела в окно, видела и не видела то, что, тихо кружа, обгоняло нас как бы, а потом бешено, слепо бросалось под колеса и улетало, уносилось прочь стремительной полосой. Я не видела себя со стороны, да и в зеркало не смотрелась, и, только глянув в глаза мужа, в которых светились жалость ко мне и тревога, поняла, что была похожа на птенца, попавшего под проливной дождь.
Ощущение беззащитности и одиночества само толкнуло меня к Касымбеку. Я хотела, сама того не сознавая, чтобы он заполнил разом образовавшуюся в моей жизни пустоту. Он стал не только мужем моим, он занял место многих, очень многих людей. В далекой, чужой земле, куда мчит нас без устали поезд, он заменил мне и мать с отцом, и всю родню, и сверстников моих, сузился мой широкий круг и уперся в одного только Касымбека. И мысли мои мало-помалу сужались и сосредоточивались только на Касымбеке моем — стоило мне переключиться на что-либо другое, как опять одолевали тоска и тревога…
Первые дни нашей совместной жизни наложили свой отпечаток на наши взаимоотношения. Мне казалось, что у Касымбека брало верх, глуша все остальное, чувство братской заботы обо мне, во мне же — уважение и почтение к старшему. Мы все еще не привыкли, не доверились безоглядно друг другу… В последние три-четыре дня он начал тихонько гладить меня по животу, и не гладил даже, а как бы пытался ладонью, чуткой кожей ее к чему-то прислушаться. Мы оба замирали, не дышали, словно ждали чего-то… Сегодня к вечеру я ощутила вязкую тяжесть во всем теле, что-то давило, напирало изнутри, Касымбек покрыл ладонью как раз это вспучившееся на минуту место.
— Шевелится, — радостно бормотнул и задышал горячо и тяжело Касымбек. — Шевелиться начал, а, Назира? Слышишь? Слышишь ты, а?
Да, это Он, я знала. Это его слабые толчки, его боль, которую я поначалу приняла за свою — прихватило, резало и ломило живот. Но я все еще не могла до конца поверить, осознать, что в теле моем зародилась другая жизнь, и какое-то чувство отчуждения к самой себе прошило меня. Что женщина бывает беременна, что таков закон жизни — это я знала, но от этого тебе не легче, когда не с другими, а с тобой, в тебе происходят такие перемены. Касымбек, опираясь на локоть, приподнялся, затем снова лег. Осторожно потрогал мне плечо и растерянно и радостно засуетился, не зная, что делать, куда деть руки. Встревоженный тем, что я долго не отвечаю, он снова заворочался и сказал, как бы умоляя о чем-то:
— Ты чувствуешь? А? Прямо-таки шевелится! Чувствуешь?!
— Чувствую, конечно же, чувствую!..
И я поглубже зарылась в объятия Касымбека и долго, долго лежала молча. И нам обоим было хорошо, мы были близки. Маленький комочек новой, неясной еще жизни связывал нас крепче, вернее, чем самые горячие признания в любви. Молчит и Касымбек, вдыхая запах моих волос и все крепче и бережнее прижимая меня: он думает о чем-то, я это чувствую. Он думает о чем-то важном и скажет сейчас.
— Я подумал… Тебе, пожалуй, лучше вернуться в аул, — сказал он.
— Почему?
— Как почему? Ты же в положении… Тебе будет тяжело одной, когда роды приблизятся. К тому же…
— Ну, это еще не скоро. Потом все решим, — отмахнулась я.
— Понимаешь… Обстановка тут такая… — Касымбек не может решиться сказать мне о чем-то.
— Да? А что за обстановка?
— Есть слухи… По ту сторону
