Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани
— Я приду через два месяца.
— Что ж, прекрасно. Через два месяца все будет совершенно ясно.
Джаба миновал быстрым шагом коридор, пробежал через приемную, не дав Лиане времени раскрыть рот, и вошел в кабинет редактора.
Георгий стоял перед своим письменным столом, недоуменно глядя сверху на распахнутые дверцы и выдвинутые ящики.
— Ты взял тетрадь? — крикнул он Джабе, как только тот появился в дверях.
— Какую тетрадь?
— Со стихами профессора.
— Нет, не брал.
— Не брал?
— Нет, батоно Георгий. Зачем бы я взял ее к себе?
— Нет, ты понимаешь? — в изумлении всплеснул руками редактор.
— В чем дело?
— Похоже, что он ее унес. Да что уж там — унес, и все. Нет, ты понимаешь? — Георгий был изумлен и, казалось, даже восхищен поступком профессора Руруа.
На улице было жарко. У подъезда стоял «Коньяк» — в одиночестве и в глубокой задумчивости. Джаба проскользнул мимо него и пошел быстрым шагом по тротуару. На углу Военной улицы рушили дом, построенный в начале прошлого века, От дома оставалась только одна высокая, торчащая стена. На стену был накинут аркан — толстый стальной трос с петлей на конце, привязанный другим концом к бульдозеру, Бульдозер сотрясался, выл, рвался прочь, упираясь, как разобиженный пьянчужка, но стена не пускала его. Стальной трос врезался в нее, ломал, выгрызал ей бока — стена все утоньшалась, перетягивалась в талии и походила теперь на огромную восьмерку.
— Сторонитесь!
— Стой, говорю! Здесь хода нет, слышите?
— Ну-ка, отойдем подальше!
Милиционер поднял руку, и поток автомашин, поднимавшихся с Военной улицы, замер. Любопытные прохожие стояли с вытянутыми шеями, в застывших позах и глядели вверх. Огромная восьмерка переломилась посередине. Верхняя ее часть наклонилась, помедлила, словно выбирая, куда упасть, и рухнула, Цельной, нерушимой стеной, кирпич к кирпичу, такою же. какой простояла столетие с лишком, оставалась она последние свои секунды в воздухе и лишь внизу, на мостовой, распалась на части. «О-ох», — казалось, простонала она напоследок и испустила дух, который отлетел от нее облаком белой пыли. Мелкие обломки кирпича устлали асфальт толстым красным слоем.
Народ, собравшийся было вокруг, стал расходиться. Многие припустили бегом, спасаясь от пыли.
Джаба печально глядел на обнажившееся пространство, узким, длинным языком протянутое сверху вниз. Этот маленький кусок пространства свыше ста лет ждал возвращения отнятой у него людьми свободы, присущей ему пустоты. И сейчас он казался особенно светлым на фоне неба, словно радовался низвержению и уничтожению стискивавших его этажей.
Джаба любил старинные дома. Красивые, причудливые здания казались ему полными тайны, дразнили и притягивали его, вызывая в нем жажду познания. Подобно тому, как иногда всем телом ощущаешь чужой, настойчивый взгляд, заставляющий тебя обернуться, так и Джаба сразу чувствовал близость прекрасного здания. Кто выходил на этот балкон, кто стоял в этом парадном десять, двадцать, сто лет тому назад? Что творилось за этими окнами, какая судьба постигла людей, живших там? Дома помнят все, дома стоят и думают, они все видели, все замечали. А этот дом все успел забыть, он был дряхл и уже еле шамкал, потому его и решили разрушить, и все же Джабе было жаль его.
По вечерам, перед сном, одни и те же картины пробегали перед внутренним взором Джабы. Прекрасная молодая женщина в длинном, узком платье исчезает в темном подъезде. Джаба украдкой смотрит снизу на фасад дома; бледный мальчик появляется на низеньком балконе с железной решеткой и протягивает товарищу, стоящему внизу, на улице, какую-то книгу, которая вываливается у него из рук и падает на тротуар. Джаба не успевает прочесть заглавие книги. А вот еще картина — длинный балкон с деревянными резными перилами, а с перил свисает вниз головой бурая медвежья шкура. Картины эти мерещились Джабе только перед сном, иногда в этом порядке, а иногда — в другом. Он вспомнил как непривычно забилось его сердце при виде прекрасной незнакомки, как ему хотелось узнать заглавие книги на тротуаре, так и оставшееся ему навеки неизвестным; вспомнил нарисованную его воображением схватку с медведем — выстрел, он отбрасывает разряженное ружье, взбешенный Зверь с ревом обрушивается на него…
Джаба мог рассказать с некоторой полнотой лишь свою биографию, ему была известна во всех подробностях жизнь лишь одного человека на земле, а этого было ему слишком мало. Джаба любил дома, потому что они хранили мысли незнакомых людей, их думы, радости и печали; дома таили эти и без того скрытые мысли, еще более маскировали их и разжигали в Джабе жажду сближения со всеми этими людьми. Душа и разум Джабы были готовы к овладению всем бесконечно разнообразным богатством человеческих чувств и переживаний, все его существо бессознательно стремилось к тесному и плодотворному человеческому общению.
Пыль на улице тем временем улеглась. Рабочие выбирали обломки известки и кирпича из желобков трамвайных рельсов и кидали в кучи строительного мусора, высившиеся целыми горами среди развалин. Джаба осмотрел свои брюки, стряхнул пыль с волос.
На спуске Элбакидзе его вдруг окликнули по имени. Грохот мчавшегося троллейбуса помешал ему сообразить, с какой стороны донесся голос. Джаба остановился, посмотрел по сторонам, бросил взгляд на окна соседних домов.
«Кто это? Зовет и прячется. Пойду своей дорогой — крикнет снова».
Он шел вниз по спуску, легко, осторожно ступая и напрягая слух, чтобы, услышав зов, сразу установить направление звука, но никто больше не окликал его. Он еще раз оглянулся через плечо и ускорил шаг.
Переходя по мосту через Куру, Джаба вспомнил редакторскую записку, всполошился — не потерялась ли она, обшарил карманы, вытащил листок, развернул его.
«Дорогой Элизбар! — прочел он. — Податель этой записки — сотрудник нашего журнала, молодой, талантливый писатель Джаба Алавидзе. Ему необходим на один вечер какой-нибудь театральный костюм. Прошу тебя устроить это дело. Что это ты совсем забросил наш журнал? С уважением Георгий Накашидзе».
«Писатель! Ну уж… Да еще талантливый!»
Джаба перешел через улицу и уже собирался войти в театр через служебный вход, как вдруг опять услышал свое имя. На этот раз, обернувшись, он сразу заметил среди толпы того, кто его окликнул. Молодой человек бежал по тротуару ровно и неторопливо, как стайер в начале дистанции. Лицо у него раскраснелось от бега. Он остановился, вскинул обе руки вверх в знак приветствия — улыбка, словно луч маяка, попеременно вспыхивала и гасла на его лице.
«Гурам! — сердце у Джабы учащенно забилось. — Гурам! Ух, и давно же мы не виделись!»
Друзья обнялись, неловко, крепко поцеловались. Они хлопали друг друга по спине и смеялись, словно
